На прошлой неделе в Москве произошло сверхзначимое событие: ее посетил один из самых выдающихся философов современности, прошу прощения, постсовременности, — теоретик «слабой мысли» (weak thouqht) и постхристианства Джанни Ваттимо.
Джанни Ваттимо (родился в 1936 г. в Турине) — профессор теоретической философии туринского Университета. С 1964 года — доцент, с 1969-го — профессор эстетики, с 1982-го — профессор теоретической философии и ректор литературного факультета в Туринском университете. Редактор журнала "Rivista di estetica" («Эстетическое обозрение»), член научных комитетов итальянских и международных журналов, член Академии наук Турина. Член Европейского парламента. Среди наиболее значимых трудов Ваттимо последнего времени — «Прозрачное общество» (1989); «Этика интерпретации» (1989); «Философия настоящего» (1990); «За гранью интерпретации» (1994); «Верую, что верую» (1996).
В недавно выпущенной российской философской энциклопедии о Джанни Ваттимо сказано, что этот итальянский философ — теоретик постмодернизма. Однако сам Ваттимо так не считает. Он считает себя последним итальянским коммунистом. Когда ему говорят, что последний итальянский коммунист — все-таки Антонио Негри, Ваттимо отвечает, что Негри — последний коммунист планетарного масштаба, а он Ваттимо претендует лишь на Италию.
Представляя 2 июня, в рамках второй международной конференции по сравнительной философии «Knowledge and Belief: Different Cultural Approaches», организованной центром по изучению восточной философии Института философии РАН, свою, еще не вышедшую, но готовящуюся в издательстве «Логос-Альтера» к выпуску книгу «После христианства», Джанни Ваттимо в самом начале своего выступления подчеркнул, что он как не только коммунист, но и католик в первую очередь, разделяет христианство на два феномена — на христианство как догму, обрядность и христианство как веру, убеждение.
Итак, что же говорил слушателям последний итальянский коммунист, христианин, автор книги со столь актуальным для современных российских баталий названием? Его проникновение в область религиозной истории и его родной конфессии, в частности, было сколь глубоким, столь и оригинальным. Особо примечательные места его речи мы решили отметить жирным шрифтом.
***
«Я бы хотел говорить о христианстве, как о некой цивилизации, которая прошла долгий путь через Средние века, начиная примерно со святого Августина, и продолжается до нашего времени. Современный мир, ведущий своё начало с Реформации, — уже не мир Данте Алигьери, это, прежде всего, множественный, многоконфессиональный, мультиэтнический мир. Он больше не разделен по границе Папа-Император. Мы живём в секуляризированном мире. Я хотел бы вспомнить Макса Вебера и его систему взглядов. Один из принципов его протестантской этики заключается в том, что не все то, что аккумулирует человеческий труд, потребляется мгновенно. Эта этика подразумевает заботу о будущем. Что средства надо вкладывать в создание новых предприятий, в развитие новых отраслей. Но я — католик и поэтому не поклонник протестантской этики. У католиков ослаблено чувство ответственности…
…Церковь никогда не была дружественно настроена по отношению к демократии. И тем более к Марксу. Она никогда не могла признать, что и Маркс, и демократия были её собственным закономерным порождением. Еще в конце XIX века папа фактически проклял социализм. Предал анафеме либерализм. Когда я говорю о конце христианства, я говорю о дальнейшей невозможности смотреть на мир с христианской точки зрения. Этот взгляд исчерпан. Можно конечно сделать шаг в сторону от современной цивилизации и посмотреть на мир ретро-взглядом. Но для этого я слишком цивилизован. И социализм, и капитализм, и демократия — это дети христианской церкви, но она отреклась и прокляла их. Я могу убедить себя только в том, что единственное, что представляет ценность — это внутреннее христианство.
Ведь я — не только коммунист, но и католик. Но при этом я не могу быть в союзе с Папой. 130 лет назад Папа был признан непогрешимым, то есть непорочным и безошибочным. Но большинство верующих не следуют слепо за Папой. Не верят огульно в то, к чему призывает Папа. Например, не все разделяют взгляды Папы на сексуальность. В последнее время ситуация вокруг католической церкви усугубляется педофильскими скандалами и отлучением от неё многих гомосексуалов. Папа принес извинения перед евреями, Лютером, Галилеем, а вот перед гомосексуалистами не извинился. Можно сказать, что гомосексуалисты составляют 10% населения Земли и их мало. Но дело не в том, что они меньшинство, а в том, что эта проблема стала проблемой церкви. Церковь не хочет выходить за пределы догмы, поскольку если она это сделает, то коллапс неизбежен.
Одна из глав из моей книги посвящена трем периодам в христианском развитии. Эти периоды можно рассматривать как элементы Троицы. Отца, Сына и Духа Святого. Эпоха Отца — это эпоха жестких заданных заповедей. Сейчас наступила третья эпоха Духа Святого, когда задача состоит в том, чтобы переинтерпретировать Библию. Но не буквально, а духовно.
Мое понимание секуляризации сводится к тому, что это явление подразумевает новое перечтение Библии. Но возникает вопрос, как интерпретировать Библию без скидок на доктрину о непогрешимости… Из трех добродетелей Веры, Надежды, Любви остается одна добродетель — Любовь. Бог предписывает «любовь», но в интерпретации католической церкви — это любовь к Папе, а мне такая любовь не подходит…
…Единственный упрек, который я мог бы предъявить католикам, — это то, что они не практикуют любовь [переводчица хотела перевести «милосердие», но собравшиеся ее поправили — Ж.И.]. Никто из них, к сожалению, не говорит, что природа брака заключена в полигамии. Но если делается утверждение о том, что Иисус даровал нам таинство брака, то выводить из этого факта непогрешимость таинства брака — явный перебор. Нигде в Библии не говорится о том, что целомудрие и гетеросексуальность — это норма. Но на самом деле эти библейские догмы — лишь наследие определенной традиции. Также дело обстояло и с богоизбранной монархией. Библейские догмы можно рассматривать в современной ситуации, только делая акцент на любви. Есть такая пословица: «Лучше иметь Папу в Риме, чем Папу у себя в спальне». Моя идея интерпретировать Евангелие через любовь непосредственно связана с моей постмодернистской философией…
…Я полагаюсь в своей философии на Хайдеггера и Ницше. Опираясь на их опыт, следует, что направляющим и основополагающим в современной философии является нигилизм. Ницше в своей книге «Сумерки богов» написал, что реальный мир становится басней. Бытие становится небытием, а небытие — это бытие. Ничто не меняется. Бытие в результате сводится к отвлеченным идеям. В отличие от этой философии, Хайдеггер и Ницше показывают, как происходит субъективизация истины. Как истина становится все более субъективной. В позитивизме, который будет концом истории, рассказанной нам Ницше, истина является результатом научного эксперимента. Истина конструируется, создаётся посредством различного рода вмешательств. Нет объектов, нет фактов, остаются только их интерпретации. Когда Ницше говорит, что нет фактов, что остаются одни интерпретации, можно понимать это как интерпретацию. То есть не как суждение, которое подается с некоторых объективных позиций.
Ницше, говоря эти слова, становится ещё одним интерпретатором. Мы живём в мире, где существуют множественные плюралистические интерпретации. Говоря о Ницше, можно сказать, что когда он не верит в факты, он не демонстрирует некое метафизическое отношение к происходящему — это его реакция на ситуацию с множеством интерпретаций. Ту, в которой мы все пребываем. Сейчас существует большое количество телевизионных каналов, они принадлежат каким-то сверхсубъектам, о которых мы ничего не знаем. Но у них отсутствует официальная истина. Сожалеть об этом не стоит — сказал бы Ницше. Ричард Рорти в своей книге «Последствия прагматизма» говорит о том, что мы, наконец, потеряли мир. Утеряна объективность, отсутствует истина в последней инстанции…
Эту утрату высших ценностей Ницше определял как «смерть Бога». Мы признаем, что «Бог умер», но другие то боги живы. Можно даже интерпретировать этот факт в духе цветения 100 цветов. У нас в Италии есть выражение: «Слава богу, я атеист». Иисус учил не верить в свои ложные ценности. Вспомним, что лозунги, обращенные к Богу, Родине, семье и прочим традиционным ценностям использовались фашистами. Как христианин, я лично не понимаю, почему говоря о христианстве, всегда имеются в виду консервативные, ортодоксальные взгляды. Если вспомнить Христа, то он не был консерватором. Подлинное христианство — отнюдь не консерватизм, этатизм и мракобесие.
Постмодернизм — это эпоха конца метафизики. «Смерть Бога» у Ницше. А что касается Хайдеггера, в своей главной книге «Бытие и время», написанной в 1927 году, он написал о том, что бытие забыто. Следуя Хайдеггеру, нельзя верить, что бытие и объективность — это одно и то же. Во времена Хайдеггера происходит не только производственная, экономическая, но и социальная рационализация мира. Примерно в этот период выходят труды Тейлора, который в Чикаго публикует книгу, посвященную научной организации труда. Эта тотальная рационализация принимает комические формы у Чарли Чаплина в «Новых временах». Реакция Хайдеггера на этот триумф рационализма пересекается с реакцией «авангарда». С реакцией Кандинского, Блоха, экзистенциалистов, Кьеркегора…
Хайдеггер воспринимал бытие не в объективистских категориях. Он связывал его с определенной темпоральностью, с определенной временностью, понимал его как череду эпох. Это является переинтерпретацией Канта в исторических терминах. Кант выдвигал свою систему априори, которая нам всем хорошо известна. Мы никогда не переживаем нечто в рамках одних и тех же структур. Можно вспомнить, в связи с этим разные неевклидовы геометрии. Бытие не является для Хайдеггера объектом, но и не является вечным априори в духе Канта. Это система исторически разворачивающихся априори.
И последний вопрос. Как я связываю христианство с постмодернизмом? Постмодернизм — это термин из сочинений Лиотара. Он пишет о конце метаповествований, значит, можно сказать, что мы живем в распыленном мире, в мире, в котором утрачена объективность. Для меня такой мир и является сущностью христианства. Когда Иисус проповедует «возлюби врагов своих» — это весьма далеко от объективности. Когда апостол Павел говорил о Вознесении, его слушатели уходили, поскольку утверждение, что «Христос воскрес», воспринималось как черный пиар. Христианство является оппозицией, решительной противоположностью объективистской греческой метафизике. Для меня бытие — это синоним событий. Эта та новая база, которая может быть сегодня подведена под теологию. Бытие — это не данность, это акт дарения. Но ни в коем случае не первоэлемент, как утверждает эллинистическая философия. Если мы хотим говорить об объективности, то надо говорить об этом, как говорили Кант и Хайдеггер. Имея в виду некоторые исторические априори».
***
После того как проф. Ваттимо «одарил» собравшихся бытием своих глубоких раздумий, начались весьма бурные прения присутствовавших на заседании философов. Бурные настолько, что переводчик книги Дмитрий Новиков заметил: презентация книги воскрешает атмосферу средневековых университетов.
В наиболее ярком из этих выступлений известный отечественный мыслитель Эрих Соловьёв сказал, если бы ему поручили представить книгу Ваттимо, которая является «талантливым, страстным и мучительным сочинением», то он бы сделал это следующим образом: «Автор католик-интеллектуал развёртывает критико-полемическую панораму трех наиболее радикальных, наиболее ошеломляющих философских манифестов. Первый из них — это комплекс переживаний кроющихся за известным слоганом Фридриха Ницше «Бог умер». Второй, утверждение Мартина Хайдеггера о конце метафизики. Третий — тезис Томаса Куна о бесконечности научных парадигм. Автор демонстрирует, что все эти манифесты говорят об одном и том же. Разгадка их смыслового единства в четвертом обескураживающем манифесте минувшего ХХ столетия. Речь идет о центральной идее представителей протестантской неоортодоксии, таких как Барт, Бультман и Бонхоффер, увидевших в секуляризации трагический пролог к возрождению живой, персональной веры в Писание. Тут, по твёрдому убеждению профессора Ваттимо, отсутствовавшему у Барта и Бонхеффера, эта персональная вера может конституироваться лишь на базе новейших завоеваний герменевтики и коммуникативной дискурс-теории. Главное выражение секуляризации — это не скепсис и не безверие, и даже не нигилизм. Ваттимо говорит об этом выражении так. Это плюралистический Вавилон общества постсовременности. Мартин Хайдеггер едва ли мог предположить, что замысел преодоления метафизики, да и вся экзистенциальная атака на рационализм, обернется, или более корректно, совпадет по времени с явлениями возврата к местным религиозным традициям. Возрождением этнорелигиозных и религиознокоммунитарных фундаментализмов. Время этих религиозных и нерелигиозных фундаментализмов внушает Ваттимо парадоксальную надежду — что нынешний пантеизм, нынешнее новое язычество, парадигматике которого подчинены христианские церкви, — это мучительно запрашиваемое, интерпретативное социологическое единение различных конфессий». Это утверждение вызвало оживленную реакцию собравшихся. Многие из которых поспешили выразить свое сочувствие переводчику. Профессор Соловьев подытожил своё выступление смелым перифразом Фридриха Ницше «Бог умер, но дело его живёт!».
Но профессор Соловьев отметил, что пока еще не спешит в стан сторонников профессор Ваттимо. По его глубокому убеждению, экуменическое объединение различных вероисповеданий возможно лишь на базе взаимодополняемости и комплементарности знания и веры. Лозунг современной толерантности, по Соловьеву, будет звучать так: «Познай благо другого, до той степени, до какой ты знаешь свое. И будь готов к тому, чтобы верить другому больше, чем веришь себе самому». Вне всякого сомнения, профессор Ваттимо был готов с этим согласиться.
