«Польский вопрос» в русской националистической мысли XIX – нач. XX в.: попытки «позитивного» решения

Польская проблема в русской общественной мысли XIX – нач. XX вв. – тема поистине неисчерпаемая. Мой доклад посвящен лишь тому направлению русской мысли, которым я занимаюсь профессионально как историк – националистическому. Причем и здесь будут освещены лишь «выбранные места». Ибо анализировать, например, гигантский пласт националистической полонофобии (достаточно вспомнить Достоевского и Лескова) мне не представляется сегодня интересным. Гораздо более  заслуживает внимания, на мой взгляд, то, что время от времени среди русских националистов возникали разного рода проекты решения «польского вопроса», в которых одновременно учитывалось своеобразие Польши, делались ей определенные уступки, и, в то же время, продолжала акцентироваться ее неразрывная связь с Россией (но уже на другой политической основе). О некоторых из таких проектов и пойдет речь в докладе.

 

В ряду острейших национальных проблем, стоявших перед Российской империей, польский вопрос занимал особое место. Из всех ее «окраин» Польша была единственной, имевшей многовековые традиции самостоятельной государственности и культуры. Долгое время  самодержавие (при Александре I) ставило Царство Польское в совершенно особое, привилегированное положение как самую «европейскую» часть империи. Кроме того польская шляхта был второй по численности группой «благородного сословия» империи после русского дворянства и активно использовалась на государственной службе. В середине XIX в. дворян-поляков насчитывалось почти столько же сколько и дворян-русских: 39 и 40 % соответственно.  По переписи 1897 г. русский язык назвали родным около 53 % потомственных дворян, польский – 28, 6%. В Западном крае поляки явно доминировали, и бывали случаи, когда начальники-поляки делали своим русским подчиненным выговоры за незнание польского языка. Даже после мятежа 1863 г. численность поляков в имперском аппарате оставалась весьма значительной (6% высшего чиновничества), а на территории Царства Польского (Привислинского края) они продолжали быть влиятельным большинством: в конце 60-х — 80%, в конце 90-х — 50% местной администрации.

«Русификаторский» правительственный проект, по сути, находился в состоянии обороны по отношению к польскому ассимиляторскому национальному проекту на территории самой же империи - полонизации литовцев и восточных славян через местную польскую систему начального образования. Польская позиция выглядела весьма весомой из-за гораздо более высокого уровня грамотности. Даже к концу XIX в. русских, умеющих читать, было 29,3%, а  поляков — 41,8%. Для русских националистов, стремившихся «национализировать» империю, Польша являлась настоящим камнем преткновения, цивилизационным вызовом, опасным конкурентом в деле ассимиляции славян Западного края, которых предполагалось включить в состав Большой русской нации, вообще опасным примером альтернативного русскому националистического проекта внутри империи, подрывавшего его гегемонию.

 

Только самые отчаянные оптимисты могли надеяться на возможность полной «русификации» поляков. У русских националистов возникали вполне оправданные сомнения в социокультурном превосходстве своего проекта по сравнению с польским, которых они не испытывали, скажем, в отношении народов Сибири, Кавказа или Средней Азии. В последнем случае русские выступали как европейцы-цивилизаторы (в Европе мы были слугами, в Азию мы явимся как господа – говорил Достоевский), в первом же сталкивались также с европейцами, причем такими, каких Европа в гораздо большей степени считает своими, чем русских, со своей национальной культурой, которой русским еще трудно противопоставить что-то безусловно бесспорное, ибо их национальная культура находится еще на стадии формировании. Кроме того, проблема русификации Западных губерний наталкивалась на социальный аспект преобладания там польской шляхты: деполонизация автоматически означала демократизацию, что вызывало стойкое сопротивление значительной части высшей петербургской бюрократии, для которой общесословные интересы превалировали над общерусскими (Петр Валуев, скажем, указывал на опасность «оплебеивания» империи), продолжавшемся даже в начале XX в. в отношении инициатив Петра Столыпина. Русские националисты говорили даже о «польской партии» при дворе.

Сомнения насчет слабости русского проекта в сравнении с польским неоднократно высказывались русскими националистами даже печатно. Скажем, декабрист Дмитрий Завалишин в своих «Записках» активно возражал тем, кто «хотел сделать поляков русскими посредством насилия или каких-нибудь уловок»: «…внутренняя сила русского народа так еще слаба, так мало еще развита, что не может даже заставить собственное правительство действовать в национальном духе…Сделаемся сами тем, чем хотим сделать других, и только тогда, когда в состоянии будем предлагать большее и лучшее, можем надеяться на успех, всегда несомненный там только, где действует нравственная сила, а не внешнее насилие… Россия…усвоила себе племена финские и татарские, единственно влиянием превосходства над ними своей внутренней силы… Но относительно европейцев, что могли бы мы предложить им? Одно только подражание их же внешности, но без сущности, составляющей главное, без которых все внешнее бывает смешно или бессильно. Поэтому-то поляку, который будет прикидываться русским, я никогда не поверю, пока Россия не представит сама такого устройства и обеспечения, которые могут для всякого сделать желательным быть русским». Показателем этой неуверенности стал скандал  из-за статьи Николая Страхова «Роковой вопрос», в результате которого в 1863 г. был закрыт вполне националистический журнал братьев Достоевских «Время».

 

Страхов, в частности, написал: «Очевидно, наше дело было бы вполне оправдано, если бы мы могли отвечать полякам так: “Вы ошибаетесь в своем высоком значении; вы ослеплены своею польскою цивилизациею, и в этом ослеплении не хотите или не умеете видеть, что с вами борется и соперничает не азиатское варварство, а другая цивилизация, более крепкая и твердая, наша русская цивилизация”. Сказать эта легко; но спрашивается, чем мы можем доказать это? Кроме нас, русских, никто не поверит нашим притязаниям, потому что мы не можем их ясно оправдать, не можем выставить никаких очевидных и для всех убедительных признаков, проявлений, результатов, которые заставили бы признать действительность нашей русской цивилизации. Все у нас только в зародыше, в зачатке; все в первичных, неясных формах; все чревато будущим, но неопределенно и хаотично в настоящем. Вместо фактов мы должны оправдываться предположениями, вместо результатов надеждами, вместо того, что есть, тем? что будет или может быть». Эти слова были встречены бурей возмущения, восприняты как пощечина русскому общественному мнению, несмотря на то, что исходили из уст правоверного националиста, очевидно, Страхов задел больное место.

Характерно, что многие русские националисты, даже такие как Иван Аксаков, Михаил Катков и Михаил Меньшиков, задумывались об отделении Польши от России или хотя бы о ее автономии. Но, с другой стороны, просто, без всяких условий, «отпустить» бывшую Речь Посполитую представлялось политически опасным. Более-менее продуманные и обоснованные проекты решения «польского вопроса» можно разделить на две категории: узко-националистическую и панславистскую.

Обе тенденции выразились еще у декабристов.

Павел Пестель в «Русской Правде» определял границы России, исходя из двух принципов: 1) «права народности» (т.е. права того или иного народа на самостоятельное политическое бытие) и 2) «права благоугодства» (т.е. права больших государств подчинять себе малые народы, неспособные к государственной самостоятельности). Из всех народов империи, только польский наделялся «правом народности»: «Что же до Польши касается, то пользовалась она в течении многих Веков совершенною Политическою Независимостью и составляла большое Самостоятельное Государство. Она могла бы и ныне сильное получить существование естьли бы соединила опять в общий Государственный Состав все свои части разобранные могущественными соседями.  Из сего явствует что в отношении к Польше право Народности должно по чистой справедливости брать верьх над правом Благоудобства. Да и подлинно Великодушию славнаго Российскаго Народа прилично и свойственно даровать самостоятельность Низверженному Народу в то самое время когда Россия и для себя стяжает новую жизнь. И такъ: по правилу Народности должна Россия даровать Польше независимое существование».

 

Однако независимость Польша получала при неукоснительном соблюдении «правила благоудобства» для России: 1) Чтобы Границы между Россиею и Польшею определены были Российским Правительством по правилу Благоудобства для России и Польша бы сему определению Границ ни в каком отношении не прекословила и приняла бы оное за неизменный Закон коренной.  2) Чтобы восстановление Польскаго Государства последовало не чрез собственное отторжение Польши от России, но чрез Правильную сдачу Российским Временным Верьховным Правлением губерний предназначенных к отделению в состав Польскаго Государства, новому Польскому Правительству… 3) Чтобы между Россиею и Польшею заключен был Тесный Союз на мирное и Военное Время; в следствие коего бы Польша обязалась все Войско свое присоединять на случай войны к Российской Армии… Зато берет Россия Польшу под свое покровительство и служить будет ей Ручательством в неприкосновенности ея пределов, а тем паче ея существования.

 

Наконец, 
4) Так как сношения между Государствами производятся чрез посредство их правительств и потому твердость и Дух сих Сношений преимущественно зависит от образования Правительств, то чтобы в следствие сего само Устройство польского Государства служило России залогом и обеспечением; а потому и постановляются главными условиями сего Устройства без коих не должна Россия даровать Польше независимости следующие три: А) Верьховная Власть должна быть устроена в Польше одинаковым образом как и в России …  Б) Назначение и выбор всех лиц и чиновников во все правительственные и присутственные места должны происходить по тем же точно правилам в Польше как и в России … В) Всякая Аристократия, хоть на Бога и Имуществах, хоть на привилегиях и правах родовых основана должна совершенно навсегда быть отвергнута и весь народ Польской одно только Сословие составлять на основании ...».

 

Сегодня пестелевский проект видится почти до деталей реализовавшимся пророчеством в практике взаимоотношений ПНР и СССР. Пестель предполагал уступку полякам части земель, считавшимися в России «возвращенными от Польши» - Гроднеской губернии,  Белостокской области, части Виленской, Минской и Волынской губернии. В предварительных условиях русско-польского союза между Южным обществом и Польским патриотическим обществом совершенно явно звучали националистические аргументы проведения новых границ: «…области недовольно обрусевшие, чтобы душевно быть привязанными к пользе России, возвратить Польше».

Для своего времени это был очень радикальный проект, вызвавший не только тяжкое обвинение в приговоре Пестелю Верховного уголовного суда («участвовал в умысле отторжения областей от империи»), но и недовольство многих его соратников, не только из Северного общества, но из Южного, лидером которого был автор «Русской Правды». Они считали, что Польша не только должна остаться в составе России, но нужно присоединить к империи и те ее части, которые находились под властью Австрии и Пруссии. Возмущение вызвал сам факт переговоров Пестеля и его ближайшего помощника Михаила Бестужева-Рюмина с Польским патриотическим обществом (Михаил Орлов разорвал отношения с Бестужевым, сказав ему: «Вы не русский, прощайте»; Матвей Муравьев-Апостол писал брату Сергею: «Я первый буду противиться тому, чтобы разыграли в кости судьбу моей родины»). Но нет ничего более нелепого, чем видеть в Пестеля некоего полонофила, в нем говорил националист-прагматик. Характерно, что переговоры с Польским патриотическим обществом зашли в тупик именно по его вине, поляков оскорбил тон лидера Южного общества, о котором он так говорил на следствии: «…было за правило принято поставить себя к ним в таковое отношение, что мы в них ни малейшее не нуждаемся, но что они в нас нужду имеют, что мы без них обойтиться можем, но они без нас успеть не могут…». Другой декабрист, вдумчиво размышлявший о польском вопросе – Михаил Лунин. Также далеко не полонофил (он вынужден был выйти в отставку из гвардии из-за дуэли с поляком, отозвавшемся оскорбительно о России), Лунин, тем не менее, будучи католиком и долгое время проживший в Варшаве, относился к полякам с пониманием и даже сочувствием.

 

Свидетельством этого является его сочинение 1840 г., написанное уже в Сибири «Взгляд на польские дела г-на Иванова, члена Тайного общества Соединенных славян». Лунин одинаково не одобряет и польских повстанцев, и правительственные репрессии: «Подобно тому, как конституционное Царство, построенное на песке, должно было привести к восстанию, так и восстание, изолированное, несвоевременное, вспыхнувшее по сомнительным поводам, лишенное необходимых для своего развития средств и поставившее себе химерические цели, должно было окончиться полным подчинением страны. Непосредственными результатами восстания были: потеря всех прав, разорение городов, опустошение селений, смерть многих тысяч людей, слезы вдов и сирот... Оно причинило еще большее зло, скомпрометировав принцип справедливого и законного сопротивления произволу власти. Именно с такой точки зрения на него будут указывать будущим поколениям как на соблазн, которого следует избегать, и как на печальное свидетельство духа нашего времени…Все несомненно согласятся, что хотя русское правительство и несет долю ответственности за беспорядки, оно не могло поступить иначе, как покарать виновников восстания и восстановить свой поколебленный авторитет…Ему дали на это право, взявшись за оружие. Однако позже оно встало на ложный путь гонений, облеченных в форму законности. Вместо того чтобы укрепить свой авторитет широкими милостями, правительство скомпрометировано, окружив себя жандармами, шпионами и палачами».

 

Будущее Польши видится Лунину в тесном взаимовыгодном союзе с Россией, на правах широкой автономии. Особенно активно он использует геополитические аргументы: «Может ли Польша пользоваться благами политического существования, сообразными ее нуждам вне зависимости от России? — Не более, чем Шотландия или Ирландия вне зависимости от Англии. Слияние этих государств произошло путем ужасающих потрясений и бесчисленных бедствий, следы которых еще не вполне изгладились. Но без этого слияния на месте трех соединенных королевств, составляющих ныне первую империю мира, находились бы лишь три враждующих между собой, слабых провинции, без торговли, без промышленности, без влияния на другие народы и доступных первому же завоевателю; такими же их показывает нам история в пору разделения… Если бы удался химерический проект присоединения русских губерний к Царству Польскому, дела Польши не продвинулись бы вперед. Ее мнимые друзья, как видно, не оценивают таящихся в ней задатков, могущества и действия, стремясь запереть ее на суше. Ее подлинный упадок начался с тех пор, как она лишилась устья своей реки и побережья своего моря.

 

Этой великой нации столь же необходимы влажные туманы Балтики, как ее старшей сестре — благоуханные бризы Средиземного моря. Только дружески подав друг другу руки, смогут они овладеть этими средствами взаимного влияния, которое народы оказывают друг на друга для прогресса человечества…У поляков есть теперь гражданские законы, содержащие, несмотря на их несовершенство, почти все те элементы демократии, которые Франция завоевала ценой кровавой революции, и свободные от помех и традиционных предрассудков, загромождающих законодательство Англии. У них есть положительная гарантия целостности их территории и уверенность в постепенном ее расширении, благодаря основному принципу русских — сохранять и объединять — и всем средствам, имеющимся у них для проведения этого принципа в жизнь. Они участвуют в тех выгодах, какие предоставляют развитию торговли и промышленности устья Днепра, Буга и Днестра, выходы к Балтийскому и Черному морям, а также азиатский материк. Они ограждены от иностранного вмешательства в их внутренние дела, которое во все времена было для них столь гибельно, но которое впредь не выйдет за пределы пустых речей против растущей мощи двух объединенных народов. Наконец, они в состоянии взять в свои руки инициативу общественного движения, которое должно связать воедино славянские племена, рассеянные по Европе, и содействовать духовной революции, той, что должна предшествовать всякому изменению в политическом строе, чтобы сделать его выгодным».

 

В конце, как видим, отчетливо звучит панславистский мотив, которого лишена «Русская Правда». Панславистские идеи были популярны среди декабристов, достаточно вспомнить идеологию Общества соединенных славян и поэзию Александра Одоевского. Менее известны высказывания Александра Поджио, который мыслил в этом духе и на склоне лет, учитывая новейшие политические реалии. В письме М.С. Волконскому (сыну декабриста С.Г. Волконского) от 4 марта 1868 г. он писал, что европейцы больше всего боятся «осуществления…проэкта Велепольского о признании Польши и даровании ей, по примеру Венгрии, полной автономии (конечно, разумно без собственной армии). Тогда только запад вздрогнет и почувствует свое бессилие, свою ничтожность! Не усмиренная, а примеренная Польша грозит тем окончательным великим шагом, который должен поставить Россию во главу славянского, теперь рассеянного мира. Сплотить их на автономическом современном новом праве – вот наша единственная политика, цель великая, святая! Вот где наша сила и горе германцам и латинцам всем вкупе, если бы они восстали против такого рода обрусения!».

Панславистская тенденция в решении польского вопроса параллельно развивалась и в консервативном направлении русского национализма. Интересным примером здесь является историк и публицист Михаил Погодин. Во второй половине 1850-х гг. в ряде сочинений («Записка о Польше», «Польша и Россия») он выдвинул достаточно смелый проект польской автономии. В этом ему видится средство выхода России из положения «второклассных» и «третьеклассных» государств, в какое она попала после Крымской войны: «Польша была для России самою уязвимою, опасною пяткою: Польша должна сделаться крепкою ее рукою. Польша отдалила от нас весь Славянский мир: Польша должна привлечь его к нам. Польшею мы поссорились с лучшею Европейскою публикою: Польшею мы должны и примириться с нею». Польше необходимо дать особое, собственное управление: «Оставаясь в нераздельном владении с империей Российской, под скипетром одного с нею Государя, с его наместником, пусть управляется Польша сама собой, как ей угодно, соответственно с ее историей, религией, народным характером, настоящими обстоятельствами». Погодин предлагает восстановление «несчастной Польши в пределах ее родного языка» («язык – вот естественная граница народов»), то есть без Белоруссии, Волыни, Подолии, которые есть «часть России с Русскими жителями, с Русским языком, с Русскою верою», но с Познанью, западной частью Галиции и частями Силезии в которых осталось «польское начало».

 

Взамен отчуждения Польши Погодин предполагал присоединение к  Российской империи восточной Галиции. Погодин видит в этом проекте очевидные внешнеполитические выгоды: «…Россия, огражденная дружественной, одну судьбу с ней разделяющей, Польшей, становится уже безопасною от всяких западных нападений, и вспомоществуемая усердно пятью миллионами преданного, восторженного племени, с собственными бесконечными силами, коими получит возможность располагать без всякого опасения и развлечения, сделается опять страшною западу, вместо того, что теперь страшен ей Запад». Кроме того, пример Польши привлечет к России и другие славянские народы.  Единственная, сколько ни будь возможная форма будущего бытия Польши, как и других славянских государств, считает Погодин, — в Славянском союзе, «при покровительстве России, с взаимной помощию всех Славянских племен». Как видим, логика та же, что и у Поджио. Погодин предлагает и совершенно конкретные меры для привлечения симпатий поляков к России: приглашение всех польских эмигрантов в отечество без всяких ограничений; возвращение всех поляков, сосланных за политические преступления; подготовка учреждения университета в Варшаве или пяти факультетов разных польских городах; устройство железных дорог; установление свободы книгопечатания и т.д. Русские чиновники должны будут постепенно покинуть Польшу, а польские Россию, «чтобы впредь все места, как там, так и здесь, замещались туземными чиновниками». Впрочем, после восстания 1863 г. Погодин резко пересмотрел свои взгляды и стал отстаивать идею перерождения Польши путем ее «дешляхетизации»: «Шляхта нынешняя, как древние Евреи, изведенные из Египта, должна погибнуть в сорокалетнем странствии по пустыне Европейской, а новая Польша с освобожденными крестьянами и городами должна начать новую жизнь, новую историю, в соединении с Россиею».

Членство Польши во Всеславянской федерации предлагал как решение польской проблемы и Николай Данилевский в своей книге «Россия и Европа»: «…счастливая судьба может открыться для Польши и поляков не иначе, как при посредстве Всеславянской федерации. В качестве члена союза, будучи самостоятельна и независима, в форме ли личного соединения с Россией или даже без оного, она была бы свободна только во благо, а не во веред общеславянскому делу. Силы Польши были бы в распоряжении союза; а всякое действие ее против России было бы действием не против нее только, а против всего Славянства (одну из составных частей которого она сама бы составляла), было бы, следовательно, изменою против самой себя».

Обе подхода к решению «польского вопроса» - узко-националистический и панславистский – варьировались в русской националистической мысли до самого конца существования Российской империи. Как пример первой тенденции можно привести появившуюся в 1915 г. записку «По поводу “Воззвания” Верховного главнокомандующего к польскому народу», подписанную такими видными националистами  как Федор Самарин, Владимир Кожевников, Лев Тихомиров, Дмитрий Хомяков. В «Записке» говорилось, что «мысль об отречении от Польши и создании из Польши самостоятельного государства вовсе не чужда русскому политическому сознанию». Справедливость этой меры обуславливается тем, что «никаким великодушием, мы не можем привлечь к себе сердца народа, который не хочет от нас ни казни, ни милости, ни гнева, ни великодушия, а только независимости и свободы», будучи народом иной культуры, вероисповедания, обладающим самостоятельными государственно-политическими традициями. Для России «представляется нежелательным и опасным включение в состав Русского государства как полноправных и привилегированных граждан многомиллионного польского населения, чуждого нам во всех отношениях». Поэтому авторы «Записки» призывали «образовать из Польши в этнографических ее границах совершенно самостоятельное государство; это решение наименее опасное с русской государственной точки зрения вероятно удовлетворило бы поляков более чем политическая автономия или уния».  

Что же касается панславистской тенденции, то она не умерла даже после 1917 г. Друг Василия Розанова критик и публицист Петр Перцов писал в 1921 г. (год Рижского мира!) в неопубликованном сочинении «Куда идет Россия?»: «Только объединение Всеславянства возвращает нам наши надежды и смысл русской истории. Это есть прежде всего – соединение православных (византийских) и католических (зап[адно] - европейских) элементов в одно целое… То есть здесь фактическое и невольное объединение Востока и Запада, античности и европеизма, т.е. рождение 3-го типа Арийства – Славянского… В одной России не может быть преодоления Европы: мы слишком византийцы для этого. Но мы + Польша преодолеваем ее. Только Всеславянство …соборно создаст свое исповедание христианства. Софианство есть Восток + Запад. И Царьград будет дан всему Славянству, а не России только». Следует добавить, что Перцов дожил до 1947 г. Так что он мог вполне надеяться, что его мечта о России как объединителе «Славии» начинает сбываться…

Разумеется, все рассмотренные выше проекты имеют сегодня чисто академический интерес. Слишком многое безвозвратно изменилось за последние годы в России и Польше. Но остается проблема русско-польского диалога, остается фактор уникальности, эксклюзивности русско-польских взаимоотношений. Поэтому знание о прежних попытках диалога небесполезно.