4-5 лет назад писали мы с Витей Милитаревым проект партийной программы для СДПР (при этом основную часть идей предложил он, а не я). Приём программы шел очень по-горбачевски. Обычная практика была такова — Горбачев дожидался, когда втайне соберется другая группа экспертов и напишет еще один проект. Затем брал какого-нибудь олуха, который ухудшал проекты обеих групп и добавлял собственной галиматьи. В нашем случае процесс принятия программы превзошел ожидания: Горбачев доверил завершение работы сначала одному, а потом другому олуху. Таким образом, многострадальную программу сначала ухудшил один олух. Потом по его следам текст терзал другой. Правда, в итоге процентов пятьдесят пять программы оказались надерганы из наших с Витей текстов, процентов пять — из текстов альтернативной группы. Так что на долю галиматьи осталось меньше половины.
Но я собственно не о том. Пока не была найдена альтернативная группа, Горбачеву надо было протянуть время. Поэтому он требовал от нас "улучшать" проект. Улучшение состояло вот в чем. Вместо небольших правок мы постоянно должны были менять композицию, иногда даже радикально трансформировать стиль, удлинять, сокращать и т.д. То есть у нас получилось полтора десятка существенно отличающихся друг от друга программ. Иногда Горбачев так увлекался этим процессом, что к одному из особенно понравившихся ему вариантов сам приписал "историческую" главу.
В 90 процентах вариантов, которые мы с Витей произвели на свет, был раздел о практических мероприятиях, которые партия могла бы осуществлять сразу, не дожидаясь победы на парламентских выборах. В длинном списке направлений работы на первом месте всегда стоял пункт — создание общественной приемной с "телефоном доверия". Наши тексты постоянно читали человек двадцать, и на них список не производил никакого впечатления, за исключением одного человека, который отвечал в партии за практические мероприятия. Вот его наш список очень пугал, потому что на его основе Горбачев мог заставить этого человека начать делать хоть какую-нибудь работу.
Внимательным читателем наших трудов был один из партийных руководителей, наш давний хороший знакомый и к тому же бывший большой советский начальник. На него список также не произвел никакого впечатления. Каково же было наше удивление, когда он прибежал к Милитареву и стал горячо рассказывать, какую замечательную идею предложил такой-то (сейчас уже не помню, кто). Идея заключалась в создании "телефона доверия" (об общественной приемной в "креативе" речь не шла)! Аналогичную реакцию выдало и большинство других постоянных читателей наших релизов. Надо сказать, что мы с Милитаревым, предлагая список практических работ, не претендовали на новизну большинства из них. Про общественные приемные и про "телефон доверия" к началу нового тысячелетия уж точно известно всем, кто интересуется политикой и работает в оргструктурах.
Это один из характерных, стопроцентно убедительных и даже карикатурных примеров одного очень широко распространенного явления.
Речь идет о поврежденной способности оценивания. Когда появляется человек, в которого логика и феноменологическое видение встроены как бы на "хардверном" уровне, этот человек практически обречен постоянно попадать в глупейшее положение. Когда он выдает системное видение проблемного поля, в каковом видении имеется сложная согласованная архитектоника, почти ни на кого это не производит особенного впечатления. Имеются, правда, отдельные люди, которые всё это замечают. Некоторые из них открыто восхищаются, некоторые выражают восхищение автору только в личных беседах, некоторые стараются завидовать втайне.
Но, пожалуй, интересней, что происходит потом. Через некоторое время кто-то переоткрывает один-два (а то и три, но это уж совсем уникум!) пункта из предложенных автором десяти-пятнадцати. Причем в этом переоткрытии, разумеется, ни о какой правильной архитектонике речь идти не может, переоткрытые пункты обычно угловаты, не пригнаны друг к другу и парят в пустоте. Зато переоткрыватель очень часто обладает свойством повторять переоткрытые им пункты во множестве статей, которые отличаются друг от друга в основном не концептуальным содержанием, а литературной формой. Он также может обладать некоторыми гипнотическими способностями.
Как же оценивают автора и переоткрывателя их коллеги? Первый большинству сообщества кажется систематизатором и каталогизатором, а второй — генератором идей и гением!
При этом надо учесть, что второй вовсе не является примитивным плагиатором. Он не только не помнит в момент переоткрытия, что уже читал об этом раньше. Его реальный источник вдохновения может быть совсем другим: он может размышлять над проблемами и его озаряет! Потом, правда, он вспоминает, что стих "я помню чудное мгновенье" уже написан поэтом Пушкиным, но, в отличие от литературного персонажа, который только кажется великим комбинатором, наш ученый решает наплевать на приоритет, потому что форма, в которой к нему пришло переоткрытие, несколько отличается от оригинальной и потому что он знает, что поклонники его не осудят, а наоборот, будут превозносить.
Бывает и так, что переоткрыватель знакомится с оригинальным открытием только после своего переоткрытия. И если он человек благородный, то даже дает ссылку.
Чаще, разумеется, люди думают о сходных проблемах и приходят к сходным результатам — когда независимо, когда даже после бесед друг с другом. Но тут речь о другом. Речь у нас идёт о дефекте умственного зрения.
Этот дефект приводит к тому, что на нашей планетке хорошие книги зачастую считаются плохими, а плохие книги — хорошими, хорошая музыка — плохой, плохая — хорошей, хорошие люди — плохими, плохие — хорошими и т.д. и т.д.
Нужно, конечно, понимать, что тут есть по меньшей мере два компонента. Во-первых, неправильные оценки могут основываться на привитых семьей и обществом существенно неправильных моральных и политических взглядах. Во-вторых, даже в основном правильные взгляды не гарантируют не то что безошибочного, но и даже главным образом правильного "вкуса".
Надо сказать, что наибольший свет на проблему проливают психиатрические представления об аутизме.
Как можно пропустить нечто ценное? Оно должно быть для пропускающего по тем или иным причинам незаметно. Что бы он смог его заметить, это ценное должно быть тем или способом выделено, гипертрофировано, повторено. Как любит повторять один человек, долго работавший с аутистичными детьми, им надо всё отчетливо повторять по нескольку раз.
Если воспользоваться сравнением со столь любимым Снежневским термином "вялотекущая шизофрения", то явление беспечного упускания существенных моментов можно окрестить "неклиническим аутизмом". Это явление в чистой форме распространено среди людей, занимающихся наукой, философией, психологией, политологией, историей и вообще какими-либо исследованиями. Такие люди с детства хотя бы на несколько часов в день хотят остаться в покое (чтобы почитать, поразмышлять, пофантазировать), которого навязчивые родители никак не соглашаются им предоставить. Тогда эти дети вырабатывают механизмы приспособления: они учатся не обращать внимания на родителей, не вслушиваться в смысл их претензий, не злиться на них, не обижаться. Но родители очень громки и настойчивы. Поэтому порог невычленения сигналов становится очень высоким.
И надо удивляться не тому, что среди интеллектуалов так много "неклинических аутистов", а тому, что их аутизм не стал сплошным. А неинтеллектуалы не умеют разбираться в идеях просто потому, что они никогда не учились в них разбираться.
Возвращаясь же к тому случаю, когда неправильная оценка основана на неправильных взглядах, нужно заметить, что последние несколько сот лет всё человечество вовлечено в единый процесс, который в разных странах протекает с существенными вариациями и даже грубыми, но не стопроцентными откатами. Я бы назвал этот процесс "прогрессом в познании власти". Можно было бы даже сохранить гегелевскую формулу ("прогресс в сознании свободы") и совсем без изменений, но тогда её надо было бы понимать специализированно. Другое различие в этих формулах состоит в том, что власть у меня имеет однозначно негативную оценку, а у Гегеля свобода — однозначно позитивную. Поэтому для того чтобы формулы стали совсем параллельными, можно вместо "прогресса в познании власти" говорить о "прогрессе в сознании справедливости" — опять-таки понимая, что справедливость есть противоположность власти.
Люди постепенно научаются различать всё большее количество разновидностей власти человека над человеком и, с некоторым отставанием во времени, давать им негативную оценку.
Самая крупная переоценка ценностей такого рода была в шестидесятые годы на Западе и в Советском Союзе. На Западе она зашла дальше и даже привел к парадоксальному результату: в то время как подавляющее большинство видов насильственной и грубой психологической власти с тех пор подвергаются на Западе однозначному осуждению, сами борцы с этими видами власти стали более широко использовать манипулятивную власть как внутри, так и во вне своих стран. Так, используя верный тезис о большем распространении на постсоветском пространстве и в Латинской Америке насильственной и грубой психологической власти (формулируют они его, правда, не совсем точно, говоря о недоразвитости демократии), западные идеологи стараются внедрить у нас и латиноамериканцев манипулятивную власть.
И мы получаем худший из двух миров: у нас насильственной власти вкупе с грубой психологической больше, чем на Западе и манипулятивной, пожалуй, тоже больше. В частности, можно сказать, что консерваторы у нас брутальнее, а либералы тупее.
Это сказывается не на художественном вкусе и даже не на способности оценивать идеи (хотя ущерб в обоих случаях огромен), а на господствующих моральных представлениях, когда "хищникам" общество прощает больше, а "жертвам" рекомендует забиваться в норки, то есть продолжает жить форма "каратаевщины", когда бороться со злом предлагается не людям, а только Богу, а людям-"жертвам" предписываются только кротость, смирение, услужливость и прочие подобные вещи.
Напоследок приведу характерную ситуацию, в которой осуществлён дурной "синтез" неклинического аутизма и морального повреждения. Эту проблему удалось очертить в ходе беседы с Милитаревым.
Он задал вопрос: почему в нашем обществе имеется устойчивое представление о том, что человек не должен втягиваться в оценку конфликта, если конфликтует не он сам? Есть даже ряд пословиц и поговорок, свидетельствующих о достаточной "древности" этого явления: "моя хата с краю, ничего не знаю", "двое в драке — третий в сраке" и т.п. А как только человек сам входит в конфликт, так тотчас его равнодушие мгновенно испаряется.
На это я ответил, что круг того, что считается личным, не сводится к одному человеку, но расширен до его семьи и очень близких друзей. Потому-то призвать на помощь старшего брата или отца не считалось таким уж зазорным. Отказ от оценки конфликта чужих или почти чужих людей (к каковым относятся в том числе приятели и не самые близкие друзья) устойчиво ощущается как правильное отношение, то есть это есть, как минимум, норма культуры.
Но если рассмотреть это явление с точки зрения "прогресса в сознании власти", то станет очевидно, что эта норма основана на моральной ошибке. А так как контрценность может устойчиво восприниматься как ценность скорее всего только в том случае, когда она навязана неправильным воспитанием, то и здесь наверняка действует дурная воспитательная "передача". Причем на женщинах это сказывается не так сильно, как на мужчинах, так что эта "передача" шла главным образом по мужской линии. Но детально проследить, какие потребности господствующих слоёв могли вызвать к жизни такое безобразие, есть отдельная задача.
