Владислав Шурыгин. — Сергей, расскажи, как ты попал в Чечню?
Сергей Аракчеев. — До войны я был командиром инженерно-саперного взвода в/ч 3186, Дивизия Внутренних Войск, Реутов-3. В апреле 2002 года я закончил Северо-Кавказский военный Краснознаменный институт Внутренних Войск во Владикавказе. Потом в Сыктывкаре прошёл двухнедельные инженерно-сапёрные курсы и прибыл служить в дивизию. А в июне пришла разнарядка на дивизию, необходимо в таком-то полку провести замену. Пехоты нужно столько-то, артиллеристов столько-то, сапёров столько-то...
Командование назначило на выполнение служебно-боевых задач мой полк.
Почему я поехал? Я поехал со своим подразделением. Не мог я бросить своих солдат. У них ведь никто не спрашивал. Объявили, что рота едет в Чечню. И всё. Начали собираться. Как же я мог не поехать? Как им потом в глаза смотреть?
И 15 июля 2002 года я прибыл со своим взводом в центр инженерной подготовки в Ханкалу. Там я со своими солдатами прошел курс подготовки к работе в условиях Чечни. 1 августа 2002 года мы приступили к выполнению боевой задачи. Наша база находилась на улице Аргунской в Октябрьском районе Грозного. В ноябре того же года меня назначили командиром инженерно-саперной роты, и мы перешли на новое место дислокации в Ленинский район, это Петропавловское шоссе, бывшее ПТП-1 Грозненского автобусного парка. После взрыва на комплексе правительственных зданий в декабре 2002 года управление полка было передислоцировано с целью обеспечения охраны комплекса правительственных зданий. Также нам, Внутренним Войскам, были переданы комендатуры Ленинского и Октябрьского района. Большая часть моих отделений была к ним прикреплена и убыла к местам дислокации. Но мы продолжали их обеспечивать инженерным имуществом, потому что спецсредств не хватало. Банальные «кошки» и то были в дефиците. К 6 декабря на комплекс правительственных зданий было переведено все управление полка, и только я со своими сапёрами оставался на тыловом пункте, что на Петропавловском шоссе. Там были все наши тыловые подразделения, автомобильный парк, продуктовые склады, техника, боеприпасы, склады ГСМ. Мы обеспечивали инженерное прикрытие коммуникаций подвоза. На мне же лежало и инженерное обеспечение КПП на въезде в город, которые были круглосуточными.
Обстановка тогда была очень непростой. Шла настоящая минная война. Только в Грозном за август 2002 года было около 70 подрывов. Громких на моей памяти было два. Это подрыв Октябрьской прокуратуры — сразу погибло 12 человек, там заложили порядка 4 снарядов от САУ. Потом БМП подорвали при подъеме на высоту 300,62 в Октябрьском районе. Четыре человека сгорели заживо. По ночам почти постоянно шли обстрелы комендатур, КПП, комплекса правительственных зданий. По сводкам и ориентировкам только ранеными за месяц мы потеряли почти 500 человек.
В.Ш. — В чём состояла ваша работа?
С.А. — Каждое утро, без выходных, в любую погоду начиналось с инженерной разведки. У нас маршрут делился на две части: один в сторону комплекса правительственных зданий и второй — шоссе на станицу Петропавловскую. Каждое утро я со своими солдатами проходил пешком по 16 километров. И так день за днём, месяц за месяцем. Наш дозор обычно состоял из девяти человек. Шесть человек расчета, водитель БТРа и наводчик. Плюс я — командир. Еще группа прикрытия 11 человек, это мотострелковый взвод, обычно наиболее подготовленный.
На маршруте инженерно-разведывательный дозор обычно растягивается на расстояние 250-300 метров. У каждого номера расчёта своё неизменное место на маршруте. Шли двумя группами вдоль обочин плюс я перед первым «бэтээром» по середине дороги. Группа прикрытия следует за нами, располагаясь в зависимости от боевого расчета командира и особенностей местности. Но всегда так чтобы нас прикрыть и от огня спереди, и от нападения сзади.
Наши «бэтээры» имели специальное оборудование «Пелена», давившее радиосигналы, сапёры вдоль дороги шли со щупами и обычными миноискателями, кроме того, один сапёр всегда нёс «Коршун» — устройство обнаруживающее электронные платы. И всё же главное оружие сапёра в Грозном — это глаза и память.
Полагаться только на технику и электронику нельзя. Простыми миноискателями в Грозном мины вообще крайне сложно найти, потому что местность замусорена металлом до такой степени, что «звенит» всё в наушниках непрерывно. Средствами радиопоиска тоже не всё найти можно. Взрывное устройство на проводах ими не обнаружить, пока оно не включено в сеть. А включение это и есть подрыв. К аккумулятору он подключается практически в момент взрыва.
Поэтому главное оружие сапёра — это его память и его глаза. День за днём, месяц за месяцем сапёр идёт по одному и тому же маршруту. И на нём он каждый кустик, каждую кочку, каждый камень знает. На каждой кучке мусора или проломе дороги лежит специальная метка. И если она сброшена или сдвинута, то тут же подаётся сигнал и начинается тщательное обследование. Этот участок осматривается всеми средствами инженерного поиска.
В.Ш. — Сколько на твоих маршрутах было подрывов?
С.А. — Ни одного. И я этим как офицер и специалист горжусь. За восемь месяцев моего пребывания в Чечне на моём маршруте не погиб ни один человек. А находили мы иногда такие «сюрпризы», что, что шапка на голове шевелилась. Связка снарядов от САУ калибром 152-мм с миной на проводах. Лежит себе такая парочка, припорошенная мусором, и ждёт свою жертву. Мощь у неё такая, что танк как кеглю с дороги сносит за десяток метров.
Мощные устройства боевиками обычно ставились на радиоуправление. Провода сложнее замаскировать, потому что тянуть их в этом случае приходится очень далеко, чтобы самому не попасть под обстрел местности, проводимый после подрыва. И здесь нас спасала «Пелена». Она хорошо давит эфир.
Всего нами было за это время обнаружено и обезврежено около 30 взрывных устройств, фугасов.
В.Ш. — А у вас потери были?
С.А. — Ранеными три солдата. Но не на маршруте, а при нахождении случайной мины. В начале августа 2002 года. При обследовании одного из разрушенных зданий разведчики наткнулись на нашу мину ПОМ-2М. Подозреваю, что была она установлена ещё в 1995 году, потому что «растяжки» у неё уже сгнили. И это ввело командира разведроты, обследовавшего руины, в заблуждение. Он решил, что она не на боевом взводе и взял ее в руку. Мина взорвалась. Он погиб, трое моих солдат получили ранения. Я тогда лишь случайно уцелел. Выковырял из своего бронежилета семь осколков.
В.Ш. — Сергей, я слушаю твой рассказ и никак не могу его соотнести с теми обвинениями, которые были выдвинуты в твой адрес. Блестящий офицер, профессионал, человек восемь месяцев боровшийся со смертью на дорогах Чечни, вернувший домой живыми всех своих солдат, спасший от гибели на минах и фугасах сотни людей. Как могло так получиться, что ты сегодня обвиняемый по уголовному делу с такими тяжкими статьями?
С.А. — Невозможно передать словами, что ты чувствуешь, когда вместо того, чтобы принимать награды, уважение сослуживцев, уезжать в заслуженный отпуск, который ждал больше года, с тебя вдруг сдирают форму, погоны, переодевают в чью-то грязную майку и трико, и бросают за решётку в вонючую душную камеру. Для меня это был шок. Сначала всё происходящее казалось просто бредом, нелепостью, думал — разберутся. Что вот-вот сейчас дверь откроется, зайдут и скажут: это ошибка, извини, всё выяснилось. Ты свободен. Но день проходил за днём, неделя за неделей и постепенно до сознания начал доходить весь ужас происшедшего. Я — обвиняемый и мне «крутят» такие статьи, по которым свобода мне светит разве что в глубокой старости. И что самое ужасное, это ощущение торжества несправедливости.
В.Ш. — Ты были арестован в Ханкале?
С.А. — Да. В дивизию пришло распоряжение прокурора о направлении меня для следственных действий в Ханкалу. И вместо отпуска я вернулся в Ханкалу. И там меня взяли под стражу. Потом перевезли во Владикавказ. И вот уже пять лет продолжается этот судебный процесс.
В.Ш. — Сколько ты пробыл за решеткой?
С.А. — Год и восемь дней. А потом еще два месяца, когда нынешний судья без всяких оснований арестовал нас на первом же заседании суда, куда мы прибыли добровольно.
В.Ш. — Что было на первом суде?
С.А. — Суд присяжных меня полностью оправдал. Я ожидал этот вердикт. Верил, что не может народ осудить человека, который служил честно, не прятался от смерти и ни от кого не бегал.
То, что нам вменялось в вину, никак не соотносилось с тем, чем я занимался, чему служил, во что верил. Что мы, как какие-то бандиты, напившись водки, разъезжали по Грозному на БТРе, нашли какой-то КАМАЗ, расстреляли мирных чеченцев, взорвали их машину и обратно приехали в часть. Причём прокуроры настаивали на том, что мы по национальной ненависти и розни убили этих людей. Это был полный абсурд, который ни на чём не базировался. И мы это доказали. Обвинение рассыпалось как карточный домик.
Свидетели — солдаты, которых прокуратура вывела на процесс, отказались от своих показаний и открыто сказали о том, что были вынуждены их дать под давлением прокуроров и следователей. Что их морально унижали, избивали, не кормили, намекали, что они вообще не уедут из Чечни. Держали в прокуратуре в камере по нескольку суток.
Это все было сказано на суде. Все отказались, кроме двух, которых прокуратура взяла чем-то на такой крючок, с которого, наверное, уже не сорвёшься.
А мы предоставили тридцать свидетелей моего алиби. Доказали свидетелями и документами, что в тот день я просто физически находился в другом месте и не мог участвовать там. Мы предъявили приказы, журнал выхода машин из тылового пункта управления нашей части, где мы располагались.
Дыр в этом деле столько, что оно просто разваливается. Например, в одном из трупов до сих пор находится не извлеченная и неисследованная экспертизой пуля. Это следует из материалов третьей судебно-медицинской экспертизы, которая была проведена по наружному осмотру трупов — обнаружено слепое пулевое ранение. То есть, пуля находится в теле. Вопрос о ней был поставлен ещё на первом процессе. Почему бы ее не изъять? Не провести баллистическую экспертизу? Ведь, казалось бы, вот оно бесспорное доказательство! Но прокуратура упорно уклоняется от этого, ничем не мотивируя. Лично я знаю, что это пуля не из моего автомата. Уверен, знают это и в прокуратуре.
Один из главных свидетелей обвинения показывает, что Худяков положил водителя машины лицом вниз, заставил руки скрестить на затылке и выстрелил ему в затылок из своего автомата. А согласно заключению медэкспертизы, у него входное отверстие в брови, а выходное — в затылке! Да разве это возможно?! Получается полное несоответствие экспертизы и показаний свидетеля. И так со всем, за что мы беремся.
Отдельно по медэкспертизам. Вскрытие трупов просто не проводилось. Любому специалисту ясно, что это означает! Причина уникальная для судебной медицины — это, оказывается, «противоречит мусульманским обычаям»! И все ранения, калибр, огнестрельность ранения, причина смерти, все было определено только по наружному осмотру трупов в могиле через четыре месяца после их смерти. Что там от них в этот момент осталось? Есть правила производства судебно-медицинских экспертиз, которые в таких случаях предписывают обязательное вскрытие и лабораторное исследование. И эти правила были грубо нарушены. Т.е. в деле сейчас вообще нет достоверных данных, позволяющих утверждать, что у потерпевших в принципе есть огнестрельные ранения. А уж калибр оружия может установить только баллистическая экспертиза, но никак не медицинская.
А у нас есть пять баллистических экспертиз, из которых следует, что гильзы и пули, найденные на месте происшествия, выпушены не из автомата Аракчеева, не из автомата Худякова и вообще не из оружия воинской части 3186, представленного на экспертизу. Кроме того, у нас есть журнал выхода машин, в соответствии с которым я был совсем в другом месте, с экипажем занимался разминированием весь почти день.
Еще у нас есть 25 свидетелей, только которых допросили. Есть и еще, которых мы заявили. Но они просто пока не прибыли. Тяжело со всей страны собрать людей. И спасибо тем, кто еже приехал.
В.Ш. — Кто-нибудь из командования как-то участвовал в твоей судьбе?
С.А. — В первые дни уголовного преследования командование дивизии пыталось разобраться в обстановке, защищало меня, но после того, как к комдиву Сергею Меликову позвонил лично Устинов, потом приехал его заместитель, а за тем в течение месяца в дивизии прошло около сорока прокурорских проверок, командование тихо отошло в сторону. Но, по крайней мере, оно не опустилось до подделки документов или переписывания служебных характеристик, как было в некоторых других частях на похожих процессах.
В.Ш. — Прокурорская бригада та же ведет процесс или поменялась?
С.А. — Сначала дело вела 51 гарнизонная Ханкалинская прокуратура, потом перешло дело в прокуратуру ОГВС. Но с самого начала дело стояло на контроле Главной военной прокуратуры. И на всех судах из нее присутствовал и присутствует прокурор в качестве гособвинителя.
В.Ш. — Но почему привязались к вам? Почему именно вы стали жертвой этого беспредела?
С.А. — Я долго думал над этим. Поверьте, времени для этого было много. На тюремных нарах оно идёт совершенно иначе, чем на свободе. Ты физически обездвижен, привязан к квадрату три на пять метров. И в этом состоянии у человека постепенно вырабатывается совершенно особое мышление. Способность часами обкатывать в голове каждую мысль, каждое воспоминание. Так вот, я много думал о том, почему именно мы попали под этот каток? И понял для себя — мы просто были на тот момент самыми удобными жертвами в той игре, которая тогда была затеяна с чеченской верхушкой. Видимо, произошло громкое убийство. Шансов раскрыть его почти никаких — работающей структуры уголовного розыска тогда не было. ФСБ, и то тогда ещё в основном работало только по данным агентуры. А чеченцы требуют найти и покарать убийц. Вот и схватили тех, кого хоть по формальным признакам можно было «привязать» к делу. Кто в этом районе из «федералов» мог появляться? Сапёры? Вот их и будем «колоть». Наша часть была ближайшей к месту происшествия — всего в тех с половиной километрах. Вот мы и были назначены «крайними».
В.Ш. — В твоих словах сквозит горечь и разочарованность. Это состояние души или просто усталость?
С.А. — Не буду кривить душой. Конечно, я и устал и разочарован. Но моё разочарование — это не разочарованность обессиленной жертвы, а злость оскорблённого человека. Я бы понял прокурорских, если бы ко мне пришел их генерал и сказал: «Знаешь, лейтенант, нужно посидеть пять лет, чтобы Чечня успокоилась, утихомирилась, а мы твою семью возьмём под опеку. Этого требуют интересы страны». Я бы его понял.
Но ситуация совсем иная. Меня, невиновного человека, офицера, который воевал за свою страну, нагло и вероломно хотят сделать образцово-показательным козлом отпущения за все грехи чеченской войны. И с этим я никогда не смирюсь!
Знаете, сегодня мне кажется, что от нас просто не ожидали, что мы будем так бороться за себя, что мы не смиримся с этими чудовищными обвинениями, что дело примет такой широкий общественный резонанс. В двух судах оно не просто рассыпалось, а закончилось полным поражением прокуратуры и вердиктом присяжных о нашей невиновности.
В.Ш. — А как прошёл второй суд?
С.А. — Он прошел так, как должны проходить по настоящему независимые суды. То есть судья сделал абсолютно все возможное, чтобы суд прошёл максимально объективно, законно и ни одна из сторон не могла обжаловать приговор. Все запросы и ходатайства стороны обвинения были выслушаны и приняты. Были правильно и точно поставлены вопросы присяжным. Суд прошёл так, что у прокуратуры просто не было поводов зацепиться за что-либо, что бы обжаловать приговор. Присяжные нас полностью оправдали. И даже представления прокурора не было. Приговор обжаловали «представители потерпевших».
И только на основании очень странного, невнятного и неоднозначного решения Конституционного суда Верховный суд отменил этот приговор, и началось новое рассмотрение дела в Ростове-на-Дону в Северо-Кавказском окружном военном суде — теперь уже без присяжных, одним профессиональным судьёй.
Суд присяжных — это статуя командора для нашей судебной системы. В суде присяжных заказные и сфабрикованные дела рассыпаются как карточные домики. Поэтому и суды, и прокуратуры так неистово пытаются от них избавиться или сделать их подконтрольными.
Хотя думать, что присяжные всегда готовы оправдать подсудимого — глупость. На моей памяти присяжные не раз выносили обвинительные вердикты. Например, дело военнослужащего Олега Кузьмина, который был осужден. 28 декабря 2003 года присяжные сказали «виновен», и он получил 14 лет.
В.Ш. — А как ведут себя родные потерпевших? Чего хотят они? Какова их позиция?
С.А. — Начнём с того, что на процессе нет никаких родственников потерпевших. Никто из них так и не появился. Вместо них на процессе присутствуют представители некого Правозащитного центра Чечни.
Чего они хотят? На мой взгляд, им просто нужны жертвы. Не конкретные виновники и убийцы, а те, кем власть расплатится по принципу «око за око». И здесь ключевой момент в том, что с каждым разом правосудия становится всё меньше и всё больше какого-то жертвоприношения Чечне. «Ты меня уважаешь, тогда отдай мне их. Виновны — не виновны, отдай мне их».
Очень показательно, что после второго оправдательного приговора Рамзан Кадыров сказал, что «присяжные не поняли воли его народа». И эта фраза показывает его правосознание и его отношение к суду. Оказывается правосудие должно понимать чью-то волю. Руководствоваться не законом, а чьей-то волей.
В.Ш. — Хочу вернуться к твоим ощущениям Чечни. Ты пробыл там 8 месяцев, попав туда совсем молодым офицером, что ты там увидел? Что тебя удивило?
С.А. — Больше всего удивило полное несоответствие между тем, к чему мы готовились, и тем, что мы увидели. Фактически к этому моменту армия, военные были уже оттёрты от контроля над ситуацией, и шла активная передача власти «кадыровцам» — вчерашним боевикам, которые, получив амнистию, пошли во власть. Доходило до того, что боевики днем, открыто, подходили к КПП, показывали кукиши в бойницы, кричали оскорбления. А наши солдаты были вынуждены всё это терпеть. Огонь первыми открывать было категорически запрещено, и за этим следила военная прокуратура. Мы часто встречались с амнистированными боевиками, которые официально стали отрядами «Восток» и «Запад» кадыровской охраны. Обвешаны все новейшим оружием: ПМ, «Стечкин», АКМ, нож разведчика. Многие из них открыто говорили, что были в 1995 году на стороне Дудаева, русских убивали, головы резали.
Мы попали фактически между двух огней. С одной стороны против нас продолжали воевать «непримиримые», шла минная война, организовывались засады, каждую ночь шли обстрелы наших КПП и блок-постов, а с другой стороны, все мы находились под страшным прессингом прокуратуры, которая в этот период озаботилась соблюдением законности и правопорядка на территории, где фактически шла война. А как можно воевать, если тебя начинают таскать в прокуратуру за несоблюдение правил дорожного движения, в тот момент, когда ты был вызван по тревоге на место, где был обнаружен фугас и в любой момент могли погибнуть люди? Кем ты себя чувствуешь, когда прокурор тебе объясняет, что ты обязан перед досмотром дома спрашивать разрешения у хозяев на этот осмотр даже в том случае, если в него идут провода от фугаса на дороге. Оказывается и в этом случае нужно спрашивать разрешения, нельзя ли посмотреть, куда идут эти провода? Такая вот «загогулина».
В.Ш. — Ты не сталкивался в суде с Будановым или с Ульманом?
С.А. — Мне повезло познакомиться с Эдуардом Ульманом. И я скажу, если бы этот человек был моим командиром, я был бы горд и пошел бы за ним в любое пекло. Это настоящий офицер! На них, по большому счёту, Россия сегодня и держится.
Интервью было опубликовано в Живом Журнале Владислава Шурыгина.
