"Победители". Заметки на полях романа Елены Чудиновой (часть 1)

 

 

Елена Чудинова – из тех, о ком говорят «тот самый» или «та самая». «А, та самая Чудинова». Иногда её ещё называют «одиозной фигурой». Интересное, кстати, слово – «одиозный». Происходит оно от латинского odiosus – ненавистный. Однако сейчас словцо приобрело значение очень специфическое: одиозная личность – это не тот, кого ненавидят все, а тот, кто сильно раздражает какую-то конкретную группу людей, и именно этим известен. Так что теперь после самого слова часто указывают, кого же именно выбешивает данная персона. Например, если кого-то назовут «одиозным либералом», «одиозным мужским шовинистом» или «одиозным исламским проповедником», мы сразу поймём, кому данный товарищ как кость в горле, а кому - она же, но в борще.

Что касается Чудиновой, с ней-то как раз понятно. Она известна как противница ислама как такового и исламизации Европы в особенности, автор знаменитой книги «Мечети Парижской Богоматери» и соответствующей публицистики. Столь же известна она как непримиримая антикоммунистка, стоящая на последовательно «белых» позициях, не склонная признавать за «великим октябрём» ничего, кроме чудовищного преступления против русского народа, России и правильного миропорядка в целом. То есть ненавистна она мусульманам, большевикам и либералам – поскольку российские либералы являются стратегическими союзниками большевиком и мусульман.

Чтобы не ходить далеко за примером, процитирую либеральную (и, разумеется, исламолюбивую) критикессу, чей текст попался мне первым в выдаче «Яндекса». Тётя не слишком известна и поэтому не стесняется. По поводу «Мечети Парижской Богоматери» она написала вот что: «насыщенный ксенофобией текст романа должен находиться вне цивилизованного информационного пространства, в котором возможна равноправная дискуссия и адекватный ответ, а лучшей реакцией на него станет умолчание.» Думаю, всё понятно: это требование включить либеральную цензуру – а то и государственную. Поскольку не прокатило, даме пришлось потрудиться и написать длинный литературный донос с попытками обвинить автора во всех мыслимых грехах - начиная, разумеется, с антисемитизма (хотя казалось бы, где имение и где наводнение).

Я цитирую это только потому, что такая реакция типична. Примерно та же отреагировали и прочие хозяева дискурса на тексты Чудиновой: молчание или злобная брань.

Примерно ту же судьбу уготовали Хозяева Дискурса и новой чудиновской книжке, увидевшей прилавок в самом конце прошлого года – «Победители».

Прежде чем мы продолжим – некоторые факты. Книга издана в издательстве «Вече», продаётся с декабря 2016 года. 416 страниц, тираж 2000 экземпляров (сейчас это считается «средненько так»). Жанр/поджанр – «альтернативная история XX века». Настоящее название - «Побѣдители» (почему это важно, скажем позже), но ять отображается не во всех браузерах.

Зато подзаголовок – «1984» - прочитывается вполне однозначно.

Верно будет в таком случае начать именно с него.

 

1

Оруэлловский текст считается образцовой антиутопией, абсолютным эталоном жанра.

Это совершенно справедливо. Есть книжки и пострашнее, но трудно найти более мрачную и безнадёжную. Описанный Оруэллом мир ужасен и исполнен зла – но ещё более он уныл и безблагодатен. В самом что ни на есть прямом смысле: в нём вообще отсутствует благо как таковое. Еда – мерзкая, пейзажи – уродливые, голоса людей – противные, книжки – глупые и отвратные, и даже солнце светит как-то погано.

Эта тщательно выписанная мерзотина производит не менее сильное впечатление, чем описанные там же пытки и издевательства.

Вот, пожалуйста, освежите память:


 

 

Уинстон взял ложку и стал возить ею в пролитом соусе, придавая длинной лужице правильные очертания. Он с возмущением думал о своем быте, об условиях жизни. Всегда ли она была такой? Всегда ли был такой вкус у еды? Он окинул взглядом столовую. Низкий потолок, набитый зал, грязные от трения бесчисленных тел стены; обшарпанные металлические столы и стулья, стоящие так тесно, что сталкиваешься локтями с соседом; гнутые ложки, щербатые подносы, грубые белые кружки; все поверхности сальные, в каждой трещине грязь; и кисловатый смешанный запах скверного джина, скверного кофе, подливки с медью и заношенной одежды. Всегда ли так неприятно было твоему желудку и коже, всегда ли было это ощущение, что ты обкраден, обделен? Правда, за всю свою жизнь он не мог припомнить ничего существенно иного. Сколько он себя помнил, еды никогда не было вдоволь, никогда не было целых носков и белья, мебель всегда была обшарпанной и шаткой, комнаты -- нетопленными, поезда в метро -- переполненными, дома -- обветшалыми, хлеб -- темным, кофе -- гнусным, чай -- редкостью, сигареты -- считанными: ничего дешевого и в достатке, кроме синтетического джина. Конечно, тело старится, и все для него становится не так, но если тошно тебе от неудобного, грязного, скудного житья, от нескончаемых зим, заскорузлых носков, вечно неисправных лифтов, от ледяной воды, шершавого мыла, от сигареты, распадающейся в пальцах, от странного и мерзкого вкуса пищи, не означает ли это, что такой уклад жизни ненормален? Если он кажется непереносимым -- неужели это родовая память нашептывает тебе, что когда-то жили иначе?

 

 

 

Однако весь ужас этого мира был бы не так страшен без одного маленького штриха. Без следа, без тени той былой красоты, которая в мире Оруэлла уничтожена местными большевиками.

Вот он, этот след:

 

 

 

Старик с лампой в руке стоял перед картинкой в палисандровой раме: она висела по другую сторону от камина, напротив кровати. 

-- Кстати, если вас интересуют старинные гравюры... -- деликатно начал он.

Уинстон подошел ближе. Это была гравюра на стали: здание с овальным фронтоном, прямоугольными окнами и башней впереди. Вокруг здания шла ограда, а в глубине стояла, по-видимому, статуя. Уинстон присмотрелся. Здание казалось смутно знакомым, но статуи он не помнил.

-- Рамка привинчена к стене, -- сказал старик, -- но если хотите, я сниму.

-- Я знаю это здание, -- промолвил наконец Уинстон, -- оно разрушено. В середине улицы, за Дворцом юстиции.

-- Верно. За Домом правосудия. Его разбомбили... Ну, много лет назад. Это была церковь. Сент-Клемент -- святой Климент у датчан. -- Он виновато улыбнулся, словно понимая, что говорит нелепость, и добавил: -- "Апельсинчики как мед, в колокол Сент-Клемент бьет".

-- Что это? -- спросил Уинстон.

-- А-а. "Апельсинчики как мед, в колокол Сент-Клемент бьет". В детстве был такой стишок. Как там дальше, я не помню, а кончается так: "Вот зажгу я пару свеч -- ты в постельку можешь лечь. Вот возьму я острый меч -- и головка твоя с плеч". Игра была наподобие танца. Они стояли, взявшись за руки, а ты шел под руками, и когда доходили до "Вот возьму я острый меч -- н головка твоя с плеч", руки опускались и ловили тебя. Там были только названия церквей. Все лондонские церкви... То есть самые знаменитые.

 

 

Гравюра со старинной церковью и детский стишок – это всё, что осталось от чистого и светлого мира, безнадёжно испоганенного коммунистами. Причём и эти следы фальшивы: гравюра скрывает за собой телеэкран, через который за героем следят, а конец стишка цитирует местный гебист, впоследствии – главный мучитель Уинстона. И всё-таки гравюра настоящая, и стишок – тоже.

Ну а теперь добавим чуть-чуть фэнтези. Представим себе, что та гравюра – окно в другой мир, где нет ни «ангсоца», ни «внутренней партии», ни той реальности, в которой живёт и умирает Уинстон. А стишок – пароль, это окно открывающий. Окно в настоящую жизнь – где храм это храм, солнце светит как солнце, еда вкусная и её вдоволь, мебель – прекрасна, комнаты – просторны и хорошо натоплены, а вместо тюремного хлеба-черняшки - горячая, сытно хрустящая французская булка.

Так вот. Там-то, за этим окном, и располагается мир чудиновского романа.

Да-да, именно он самый.

 

2

Если подходить формально (это вообще полезно), то мир «Победителей» - это белая консервативная утопия.

Слово «белый» здесь может пониматься во всех смыслах – начиная от «участники антибольшевистского вооружённого сопротивления» и кончая «белые люди» в киплинговском смысле. Если коротко: в этом мире победили Белые Люди.

Точкой расхождения с нашей историей является «боевой девятнадцатый год». Красные успели захватить власть, устроить террор, убить Царя и его семью – но Юденичу всё-таки удалось взять Петроград. Война продолжалась ещё несколько лет, но к 1921 последние красные банды были уничтожены. Главари большевистского режима осуждены, признаны преступниками и публично повешены. Кто смог – скрылся в Америке. А в России установилась десятилетняя диктатура адмирала Колчака, закончившаяся передачей власти законному наследнику престола. Так что в России отныне и навсегда – монархия. В 1984 году на престоле – император Николай III, вот уже три года как полноправно царствующий.

Монархиями же является и большинство европейских стран – кроме Швейцарии, сохранившей традиционное для себя республиканское правление.

Второй мировой войны, как и вообще раскола европейского континента, не было – в частности, потому, что нет единой Германии. Есть Бавария, Пруссия, Саксония и другие традиционные немецкие государства. Разделение Германии прошло просто и изящно – ликвидация в обмен на прощение репараций, за отсутствием должника.

Зато есть единая Европа. Она объединена в Второй Священный Союз, прямой наследник «того самого» Священного Союза. Он основан в 1939 году, на волне реставраций монархий в Европе, и состоит из Православного, Католического и Протестантского блока. Первый неформально возглавляет Россия, второй – католическая и монархическая Франция (на троне которой – юный король Людовик XX).

Оплотом республиканизма в мире остаются США – где, кстати, прячутся последние остатки красной эмиграции. Весь сюжет книги завязан именно на эти два обстоятельства.

Впрочем, о сюжете позже. Сначала – о месте действия и его устройстве.

 

3

Практически все, прочитавшие книгу, хором говорят одно – «удивительно тёплый мир».

В самом деле, мир «Победителей» необычайно – нет, даже возмутительно – уютен и симпатичен в каждой детальке. Герои и героини только и делают, что вкусно едят, пьют шабли из высоких бокалов, дарят друг другу подарки, пишут стихи, читают умные книги, ходят на выставки и вообще «живут как баре». Да что там «как»: они и есть «баре». Мир Чудиновой – это тот самый мир, в котором жили правящие классы конца XIX – начала XX века, разве что технически более продвинутый и без абсента с кокаином: в этом мире ценится физическое и душевное здоровье.

Чтобы немножко ощутить, как это оно, приведу здесь выдержку из текста – чесслово, первую попавшуюся на глаза.

Главная героиня гостит у подруги. Ничего особенного, но:


 

 

Пирог оказался с брынзой, плоский и немного чересчур солёный. Я предположила, что кусок брынзы был единственным, что нашлось у Наташи в холодильном шкафу для начинки. Одна она мало, что ест, ей были бы три вещи: чай, тростниковый сахар и лимоны.

– Кирби тоже блистает отсутствием?

– Ну конечно, при Юре. То-то собаке радости – по заводям носиться.

Чай явился следом за пирогом, крепко заваренный в цветном мейсоне. Очень крепко, невзирая на поздний час. Мы ведь собрались разговоры разговаривать.

Я очень люблю Наташину квартиру. Люблю эту смешную кухню. Когда ребенку Елизавете (в домашнем кругу Гуньке) было три года, стены расписал по ее желанию их приятель, художник Евгений Морщев. «Что нарисовать здесь?» спрашивали взрослые. «Здесь рыбку!» – отвечало дитя. – «А здесь – птичку!» И появлялись то волшебный кит, то ворона в шляпе. Над кухонным столом Евгений изобразил целую картину в примитивистском стиле – семейный портрет: Юрий и Наташа, в виде мещан, сидящих на лавочке посреди палисадника с мальвами и подсолнухами, Гунька, летающая над ними на воздушном шарике, исполненный важности медалист Кирби, кошка Груша.

А после веселой кухни так нежданно попасть в Наташин строгий кабинет, обставленный чиппендейлом, обтянутый темным шелком. Единственное светлое пятно – старинный китайский шелковый гобелен с тремя серебристыми драконами...


От одного этого отрывка у человека советской закалки должна начаться острая изжога – «недобитки, гады, пироги у них, тварей, кухня расписная, гобелены у сук буржуазных». И страшное буржуинское слово – «чиппендейл». «Старый быт», советскому человеку априори ненавистный. Хочется всю эту красоту сломать, обгадить, разбить, насрать на пол – как делали революционные матросы, эти благоуханнейшие из цветов революции [1].

Ну так это ещё цветочки. В мире Чудиновой цветёт и пахнет не только старый быт, но и старая мораль.

Опять же подходящая к делу выдержка:

 

Студенчество – особые пять или шесть лет жизни, ни до, ни после ничего похожего ты не переживаешь – с пропетого в первый раз в аудитории «Gaudeamus» до дня торжественного вручения диплома. Освященная традиция позволяет «буршам» жить вне этикета. Помимо того, все – в первый год особенно – немножко шалеют от совместного обучения. В самом деле, это так странно – сидеть за одними партами с молодыми людьми! Но молодые люди не целуют твоей руки, не вскакивают при твоем приближении, перебивают тебя в спорах. Все это можно, все это не нами заведено. Мы не юноши и не девушки, мы «бурши». Можно заявляться в гости без предупреждения, можно подавать еду в ненагретых тарелках.

 

Временно отодвинув в сторону коммуниста, скрежещущего зубами по поводу «ненагретых тарелок», послушаем негодующие крики либерала. Для которого раздельное обучение – дичайший нонсенс (дети же должны заниматься сексом!), а уж целование ручек – это просто вызов феминизму.

Так вот, в мире «Победителей» ничего этого нет. Это мир, где девушки невинны, молодые люди учтивы и исполнены высоких намерений, разговоры в студенческой компании ведутся об инклингах и Бердслее, а не о наркотиках и тёлках, и т.п.

Кстати, о невинных девушках. Главная героиня – именно что невинная девушка (в самом прямом смысле). И для неё девичья честь – не звук пустой. Секс до брака возможен, но означает обязательное замужество. На этом основана одна из центральных коллизий романа.

А теперь самая главная фишка. Всё это – начиная с уровня жизни и кончая «правилами и условностями» вроде подогретых тарелок – не является достоянием высшей аристократии. Так живёт большинство.

Не «все вообще» (понятно, что в этом мире есть бедные, есть и очень богатые), но именно большинство. Включая тех, кого сейчас называют «средним классом». К которому принадлежит и главная героиня – не такая уж и состоятельная женщина. «Барыней» она кажется читателю из-за нашей сегодняшней серой нищеты. Но по меркам того мира она всего лишь среднеобеспечена. Хотя у неё есть «любимый лебяжий белый пеньюар, любимый столик-маркетри», и утром она ест круассаны, «присланные прямо из булочной». Просто в том мире этим никого не удивишь.

Можно считать это утопией, неосуществимой мечтой, вывертом фантазии автора. А можно подумать о том, каким образом подобное могло бы осуществиться.


4

Итак, рассмотрим тёплые ламповые образы романа с точки зрения экономики и социологии.

Первое и главное, что бросается в глаза. В двадцатом веке в «чудиновском» его варианте не возникло массовое общество. То есть – то общество, в котором живём мы все.

Вместо этого происходила постепенная трансляция образа жизни и норм культуры высших классов на низшие.Грубо говоря, «все стали жить как баре». Во всех смыслах – от материальной жизни до моральных принципов – то есть не просто жить, а «вести себя как баре и думать как баре» [2]. Этот процесс можно назвать «облагороживанием» или нобилизацией общества.

Поскольку слово может показаться новым, остановимся на нём. Слово «нобилизация» исторически использовалось во многих значениях, в том числе не самых лестных. Так, «нобилизацией» называли стремление богатых простолюдинов получить дворянский титул. Сейчас слово «нобилизация» используется в основном архитекторами и лингвистами. Архитекторы могут говорить, например, о «нобилизации фасада» - то есть об определённом типе украшательства, направленного на усиление ощущения «благородной изысканности» и т.п. Лингвисты рассматривают нобилизацию вместе с эвфемизацией – то есть исключение из языка слов «низкого стиля» (например, брани) и введение слов «высокого стиля».

С нашей же точки зрения, всё это является приметами нобилизации, но не ей самой. Мы понимаем нобилизацию как трансляцию ценностей высших классов «вниз», на общество в целом. В «нашем» мире примеры тому бывали – например, усвоение французскими буржуа аристократических манер (над чем много смеялись, а зря). Но в целом, нобилизация обычно сопровождает национальное возрождение: нация, как коллективная аристократия, усваивает себе права аристократии, а вместе с ними – её нормы и ценности (разумеется, в том виде, в котором народ их вообще может усвоить) [3]. В этом смысле нобилизация общества противоположна мобилизации масс – в том смысле, в котором это понимали коммунисты, фашисты и левые либералы.

Как это обосновано в тексте романа?


5

Первый ответ: нобилизация удалась, потому что на это нашлись средства. Человечество в «чудиновском» варианте истории просто не имело тех кошмарных расходов – во всех смыслах этого слова – которые имели место в «нашей» истории.

Прежде всего речь идёт о расходах и жертвах военных. По самым скромным оценкам, доля военно-бюджетных издержек во время Второй Мировой в национальном доходе США составила 43,4%, Англии — 55,7%, Германии — 67,8%, Японии — 49,7%, а доля прямых военных расходов в Советском союзе достигала 55% нацдохода. Военные расходы США составили $288 млрд., Германии - $212,336 млрд., Великобритании - $49,786 млрд., $41,272 млрд. Расходы СССР можно оценить – весьма приблизительно – в сто миллиардов. Это только на производство вооружений, на «танки – самолёты». Стоимость разрушений - 260 млрд. долларов. Лидером по убыткам здесь стал СССР – 128 млрд. В Германии разруха затянула на 48 млрд., во Франции – 21 млрд., в Польше – 20 млрд., в Англии – 6,8 млрд. Всего война обошлась в 1,6 трлн. долларов и стала самой дорогой в истории человечества. Она же обошлась в 70 миллионов жизней, в основном – мужчин трудоспособного возраста. И это только Вторая Мировая: если вспомнить, сколько было потрачено на «локальные войны» двадцатого века, финансовую и прочую поддержку «прогрессивных режимов» со стороны СССР и «наших сукиных детей» со стороны США, а также вспомнить о военных бюджетах обеих сверхдержав и Европы – получаются цифры совершенно фантастические. Один только Манхэттенский проект обошёлся США в $1,9 млрд. «тех ещё» долларов. Чего стоила гонка вооружений в целом – сейчас сказать сложно. Но это было море, целое море денег.

При этом нужды соревнования систем требовали неуклонного повышения уровня образования и квалификации масс – но без существенного повышения реального уровня жизни. Между тем, всю историю эти два параметра были взаимосвязаны. Чем больше знал и умел человек, тем на большее он мог претендовать в материальном плане, а также в плане качества жизни.

Выходом из положения стало создание так называемого «массового общества». Механизмом формирования такового стало избирательное повышение уровня жизни населения, а иногда и имитациятакового. И – что крайне важно – с сохранением и поощрением морали и жизненных принципов нижайших классов. Поскольку они блокировали завышенные требования, порождаемые хорошим вкусом и воспитанием.

«Наш» двадцатый век был веком фастфуда, телевидения, многоквартирных домов и тому подобных «удобств». Разумеется, всё это было гораздо лучше, чем голод, скука и жизнь в неотапливаемых бараках. Однако это было дешёвое благосостояние – даже в самых развитых государствах оно создавалось по остаточному принципу. Людям, создававшим сложную техническую цивилизацию, дали то же, что и римскому плебсу – хлеб и зрелища. Причём – очень дешёвый хлеб и очень дешёвые зрелища. Что стало возможным благодаря техническому прогрессу.

Посудите сами. В XIX веке инженер или врач были почтенными людьми, частью общества. Они жили так, как полагалось жить людям, себя уважающим – в частных домах, с неработающей супругой, часто – с прислугой. Свободное время они тратили на посещение оперы, карточную игру, чтение книг и т.п., но главное - на разговоры с равными себе людьми. Например, о политике. Или о других жизненно важных делах. Причём все эти разговоры имели последствия: общественное мнение было силой, с которой приходилось считаться даже авторитарным правителям.

Инженер или врач в XX веке – это нечто совершенно другое. Инженер в СССР был комичным нищебродом, над которым смеялись даже слесаря высоких разрядов. Даже инженер-изобретатель (на Западе имевший бы доход от патента) получал грошовые «льготы», которые было очень сложно обналичить. На Западе было получше – количественно: инженер имел достаточно, чтобы покупать хорошую еду и одежду, и жить не в каморке, как советский нищатко, а в собственном доме. Однако было и нечто общее. Например, большую часть свободного времени и тот и другой, начиная с шестидесятых, проводили перед телевизором, механически что-то жуя. В СССР меньше (по телевизору гнали хрень), в США и Европе – больше. То есть человек каждый день добровольно убивал несколько часов жизни, неподвижно и молча сидя на диване с остановившимся взглядом, пережёвывая безвкусную еду, напоминающую корм для животных.

Собственно, так люди живут и сейчас – с поправкой на возраст: молодёжь худо-бедно перелезла в интернет. В каком-то смысле это лучше, чем телевизор, а в каком-то… ну да сами знаете.

 

6

То же самое относится и к «манерам», морали и т.п.

Массовое общество – это когда люди, занимающиеся «белыми» занятиями, живут по понятиям социальных низов, пролетариев, прислуги и т.п.

Это очень важный момент, и на нём стоит остановиться поподробнее.

В чём отличие «барышни» от «крестьянской девицы» - помимо нежных белых ручек и уменья ими играть на фортеплясах? Да в том, что барышня себя блюдёт. Во всех смыслах. Понятно, что она хранит девственность до брака – а если не хранит, то очень тщательно это скрывает. Она не позволяет себе не то что матерно выругаться, но и вообще повысить голос в обществе. Она говорит «ты» только сыну и брату, но мужа и отца называет по имени-отчеству, и т.д Напротив, девка из крестьян или прислуги любит гульнуть, невинность теряет в нежном возрасте на сеновале или просто в поле, в замужестве легко идёт проституцию или просто на бытовой разврат («.…. не лужа, хватит и для мужа» - натуральная ведь народная поговорка, имеющая аналоги во всех странах и культурах), воровата, выпивает, легко и с удовольствием матерится и люто хабалит, при возможности «распускает руки» и т.д. И, что важно – совершенно не стыдится этого.

При этом барышня может быть гадюкой подколодной, а крестьянка – жалостливой и по-своему доброй. Потому что это вообще не про «хороших» и «плохих»: это именно про нормы.

Так что же случилось в «нашем» двадцатом веке? Привычки и обычаи низших классов были сохранены, когда эти самые низшие классы начали жить лучше и подниматься вверх. Именно этим объясяется, например, «сексуальная революция». Это просто социальные низы дорвались до хорошей жизни – оставаясь при этом развратными и бесстыжими. И то, что раньше происходило на сеновалах или в канавах, начало делаться в «приличных вроде бы помещениях». Что, в свою очередь, потребовало легализации: низы не просто хотели «гулять», но и решительно не видели в этом ничего плохого. Зачем прятаться, натуральное ведь дело? И массовое общество было вынуждено пойти навстречу, «легализовав сексуальность» - по крайней мере, добрачную и внебрачную. Потом, правда, гайки стали закручивать снова: простота нравов разрушает буржуазную семью, а заменить её пока нечем… Но тут пришлось изворачиваться, и на это изворачивание ушло немало времени. Сейчас всё пришло к какому-то уродливому варианту матриархата, когда мужчинам «ничего нельзя», а женщинам де-факто можно всё что угодно; но, честно говоря, это скверная система, и старый буржуазный брак был не в пример лучше.

Вернёмся, однако, к массовому обществу. Типичными для его были всякие «молодёжные движения» и «субкультуры». Их основу составили дети бывших низших, чьё образование и уровень доходов уже сравним с приличными людьми, а мировоззрения и моральные принципы более приличествуют низам. Например, хиппи – это «псевдокрестьяне»: пареньки и девки, по происходщению городские, но интуитивно тянущиеся к скотско-крестьянскому состоянию: с промискуитетом, свальным грехом на сеновале, употреблению всяких «веществ в качестве легитимного способа отдохнуть, и т.п. И с вечной крестьянской мечтой – не работать, пинать балду и не получать за это по харе. Собственно, вся «хипповская» идеология к тому и сводится, включая даже одежду – все эти драные джинсы и т.п. Панков же можно воспринимать как «псевдорабочих» - городских чистеньких пареньков и девочек, которых тянет в грязь и мерзость, в которой жила некогда мастеровщина: уродливая, вечно пьяная, абсолютно лишённая какой-либо морали (даже крестьянской: пролетарий ниже в нравственном отношении всегда ниже крестьянина; ниже его самого только «тати да шиши», т.е. подонки общества) ленивая и при этом скучающая масса работяг. То, что отпрыски приличных вроде бы людей скатывались в подобное, указывает на то, что эти приличные вроде бы люди занесли на достаточно высокие уровни социума повадки и манеры самого-самого низа.

Но это всё у нас. В «чудиновском» же мире этап массового общества благополучно проскочили. Огромные деньги, в нашем мире затраченные на войну, в том мире были затрачены на мир.

Это дало свои плоды.

 

7

Стандарт жизни в «чудиновском» мире примерно соответствует современной Скандинавии, только без секспросвета и мигрантов. Стиль жизни напоминает стандартное окончание среднеперсидских трактатов – «окончено в здравии, радости и спокойствии». Именно это – здравие, радость и спокойствие – и является здесь нормой.

Прежде всего, это здоровыймир, причём во всех отношениях, начиная с территориально-географического. В России и Европе нет огромных городов-муравейников. В той же Москве живёт всего три миллиона человек – и это с одноэтажными пригородами, где предпочитают селиться люди посостоятельнее. Историческая застройка, разумеется, сохранена и является предметом любования. «Жилищной проблемы» нет как таковой: даже небогатая студентка может позволить себе – на стипендию! - снять квартиру в Брюсовом переулке с двусветной комнатой. Нет и других проблем, например энергетической (о чём мы ещё скажем ниже). Медицинская помощь доступна всем, образование – тоже. В общем, это «социальное государство» в хорошем смысле слова.

Что касается радости. Это мир с очень насыщенной реальной жизнью, под которой подразумевается прежде всего интенсивное личное общение. Поэтому, кстати, несмотря на очень продвинутый уровень техники связи – у них в 1984 году существует гибрид телеэкрана с телефоном, а домашние компьютеры достигли уровня середины девяностых – «телевидения» в нашем смысле слова так и не возникло. Телеэкран называется «новостной панелью» и служит именно для передач новостей и связи с ближними. Даже до трансляции спектаклей и цирковых представлений не додумались: все ходят в цирк и театр не только посмотреть на зрелище, но и пообщаться. Даже в США так же – разве что новости перемежаются рекламой. До «телевидения» в нашем смысле додумывается в романе одна из героинь – но большого интереса её идеи не вызывают. «Жить - интереснее».

И о спокойствии. Его просто никто не нарушает. Практически нет преступности, прежде всего организованной, массовой. На улицах можно гулять в любое время суток без риска «нарваться». Криминал случается, но редко. Как замечает главная героиня – «убийства в Москве – явление не слишком частое, хотя и чрезмерного удивления вызывать не могут: все-таки большой город».

Фундаментом всего этого служит достигнутый в этом мире уровень научного и технического развития.

 

8

Обычное обвинение, бросаемое всяческим консерваторам и реакционерам – это обвинение в недооценке технического прогресса. Дескать, без прогрессивных политических идей не бывает прогрессивных технологических.

Это, разумеется, ложь. Причём ложь тут состоит в выражении «прогрессивные политические идеи». На самом деле речь идёт об идеях левых – то есть тех, которые ввергли страны, где они восторжествовали, в омерзительнейшее одичание. Тот же «советский союз» был примитивной антинациональной диктатурой, возглавляемой сначала карикатурным азиатским тираном «сталиным», потом двумя деревенскими дегенератами самого грязного происхождения, хитрыми и жестокими, но – именно что дегенератами. Завершилось всё это «горби», который оказался вершиной и могильщиком этого царства уродов.

Технический прогресс в СССР был абсолютно и целиком связан с военными нуждами. Что представлялось ненужным для будущей войны с «империалистами», то оставалось без внимания или сознательно уничтожалось – вспомним ту же генетику, что-ли. Я не говорю о других погромах всяких разных наук, регулярно учиняемых советским начальством – об этом гораздо больше может рассказать автор разбираемой книги.

Правда, у советских страдальцев хотя бы выработалось полезное чувство ненависти и презрения к «левой мысли». Им не нужно было доказывать, что марксизм и вообще всё левачество – это гнусь и мерзость. На Западе же, где левых всё-таки держат в узде, возник неприятный – а вообще-то противоестественный – феномен заражённости учёных «прогрессивной» левой идеологией.

Связано это, увы, с малообсуждаемым, но реально существующим феноменом, который раньше называли научным кретинизмом. То есть – многознающие специалисты подвержены определённой профессиональной деформации, благодаря которой становятся доверчивы как дети, в делах общественных. Особенно они чувствительны именно к левой демагогии, направленной и заточенной именно под интеллектуалов. Например – интеллектуалы не доверяют житейскому опыту (их этому учат специально – чтобы они были способны к контринтуитивным мыслительным ходам) и повадливы на лесть. Левые, поскольку они сознательные лжецы, оказалось достаточно обозвать свои враки «научным мировоззрением» и почаще ссылаться на «науку», чтобы заслужить симпатии людей из академических кругов. Наукообразие же соответствующих теорий их зачаровывает. При этом, когда какой-нибудь интеллектуал начинает интересоваться левой мыслью всерьёз, он обычно приходит к выводу, что это интеллектуальное мошенничество. Но обычно держит свои взгляды при себе – потому что боится осуждения со стороны своей родной среды, где все уже подписались под марксизм, феминизм, и прочую гнусность, придуманную дегенератами и просто врагами Белой Цивилизации.

Всё левое в конечном итоге всегда ведёт к одичанию и дикарству. Истинный же прогресс, в том числе и технический, всегда связан с правыми ценностями. Неудивительно, что Запад всегда опережал Советский Союз, несмотря на огромные возможности последнего по мобилизации ресурсов.

Как с этим обстоят дела в романе Чудиновой?

 

9

В этом мире прогресс пошёл по несколько иным путям, нежели в нашем. Прежде всего, в нём блистательно отсутствуют два главных советских фетиша – Космос и Бомба.

Начнём со второй. Атомная энергия известна, однако Бомбу так и не сделали. Не потому, что не смогли, а потому, что не захотели. В общем, это абсолютно логично. Бомба – это «оружие Судного Дня», он же – «гарантированное взаимное уничтожение». В этом мире между государствами существуют противоречия и конфликты [4], но нет конфликтов смертельных.

По той же самой причине не случилось и выхода в космос в пятидесятые-шестидесятые.

Тут советские должны забиться в радостной истерике: «Гагарин» является их последней линией обороны и главным фетишем. Все советские ужасы оправдываются, оказывается, тем, что «в космосе первыми были мы». То, что первенство – товар скоропортящийся, советские, конечно, игнорируют. Кто сейчас помнит открывателей Антарктиды? Или первых, достигших Северного Полюса? А ведь какая была борьба! Помнят только Колумба. И то не все.

Если же отвлечься от соображений престижа, то придётся вспомнить простую вещь: ракеты появились как средства доставки. Доставки чего – см. выше. Соответственно, нет Бомбы – нет ракет. Нет ракет – нет космоса.

С другой стороны, стоит ли об этом так жалеть? Люди не летали на Луну – какое несчастье! Однако стоимость программы «Аполлон» - 25,4 миллиардов долларов США 1969 года, или приблизительно 136 миллиардов в долларах 2005 года, если что. (Впрочем, МКС обошлась дороже.) Сильно ли выиграли от того американские трудящиеся? Не уверен.

Так что у Чудиновой первый космический полёт совершается как раз в 1984 году. Собственно, это важная часть сюжета.

Зато вычислительная техника в этом мире показатели «нашего» 1984 года опережает. «Персоналки» (именуемые в этом мире на французский манер «ординаторами») появились достаточно давно и используются достаточно широко. Пишущая машинка воспринимается как нечто древнее, доисторическое.

Более того: существуют компьютеры, способные связываться между собой – они редки и дороги, но они есть. Имеется электронная почта, хотя и малоразвитая. Учитывая «панель», интеграция всего этого в единый комплекс – вопрос времени.

Прочая техника тоже на подходе. Есть милая сцена, где два героя хвастаются друг перед другом мобильниками, только-только пошедшими в серию. Видимо, сеть станций уже развёрнута – и нетрудно догадаться, что мир на пороге создания системы глобальной связи.

Со всякой прочей машинерией тоже всё, в общем, в порядке. Так что стоит вернуться к нашему начальному вопросу – как возможна нобилизация?

 

10

Вторая причина «возвышения социума» тоже понятна. В «чудиновском» Белом Мире сохранились высшие классы. Сохранились и физически – например, русское дворянство не было вырезано под корень большевиками. И социально: благородные сословия во всём мире лишились сословных привилегий, но сохранились в качестве образцовых носителей культуры, норм и правил поведения.

В описываемой Чудиновой Российской Империи – как и во всём Священнном Союзе - дворянство существует и является достаточно значимой силой. Сословных привилегий у него нет: все сословия равны перед законом и Императором (что в условиях РИ одно и то же – о чём см. ниже). Однако существует родовое, а также и личное дворянство, даруемое, как и положено, Императором («дворянство может получить по заслугам любой честный человек, но только из рук истинного Помазанника Божия», как напоминает нам героиня).

Что даёт дворянство?

На первый взгляд – ничего. Если подумать – это вход в дворянские собрания (очевидно, в Белым Мире они существуют – и наверняка достаточно влиятельны). Другое отношение окружающих: от дворянина ждут образцового поведения, но и равняются на него. Наконец, некоторые традиции –в романе глухо упоминается, что на некоторые армейские и иные должности брать предпочитают дворян. В общем, набирается достаточно бонусов, чтобы желать такой чести, но недостаточно, чтобы стремиться к ней любой ценой. Поскольку богатства, славы и политического влияния можно добиться и без этого.

Тут, пожалуй, самое время перейти к описанию политического устройства «чудиновской» Империи.

 

(Продолжение следует)


 ПРИМЕЧАНИЯ


 

[1] В романе Чудиновой укрепившаяся Белая Власть именно «морячков»-то расстреливала беспощадно – как неисправимых.

 

 

[2] Кстати о барах. Благодаря многовековым усилиям «прогрессивной общественности» слово «барин» стало восприниматься исключительно иронически. Но в своём изначальном смысле «барин» («боярин») – это просто «благородный», «представитель знати». Существующие этимологии почему-то настаивают на том, что слово это либо славянское, либо тюркское. Мы же считаем возможным предположить, что это производное от общеевропейского baron (от латинского baro – «свободный человек»). Это слово использовалось в Европе повсеместно – «в Италии, Франции, Британии, Германии, чаще как определение держателей феодов» (цит. по: О.А. Кухтенкова. Аристократизмкак феномен средневекового мышления. – СПб, 2012).

 

 

[3] Подробнее см. Константин Крылов. Демократия как идея всеобщего благородства. Павел Святенков. Открытие нации. Также: Национальная революция. Материалы круглого стола журнала «Вопросы национализма».

 

 

[4] В книге упоминается какой-то «мальтийский инцидент». Что именно случилось, нигде не объясняется, но можно догадаться по дате (1964), что это какой-то аналог «Карибского кризиса», только без перспективы немедленного обмена ядерными ударами.

 

 

Материал недели
Главные темы
Рейтинги
  • Самое читаемое
  • Все за сегодня
АПН в соцсетях
  • Вконтакте
  • Facebook
  • Twitter