Чем больше времени проходит со времен той Великой войны, чем глуше становятся звуки бравурных маршей и победных реляций, тем слышнее вопрос: когда уйдут последние из них, когда схлынет вся идеологическая пена и суета прошедшего и новейшего патриотизма, что останется в сухом остатке той победы?
Вряд ли отыщем мы сегодня серьезные отличия между тоталитарными машинами сталинизма и гитлеризма, стоявших тогда друг напротив друга, готовых раздавить любые ростки человечности и свободы внутри и снаружи… Если же говорить о плодах, то русский народ, за который Вождь поднимал свой знаменитый тост, и после своей победы продолжал гнить в лагерях, умирать в рабстве и нищете… Да еще и половина Европы оказалась за оградой сталинского лагеря, в результате ее. А спустя всего 50 лет вся громада империи рухнула, испуская тлетворные миазмы духовного распада… В те годы в нищую страну шли посылки с гуманитарной помощью и насмешливыми, но бесспорными надписями: "победителям от побежденных"…
За что же воевали? За что погибли эти 30 миллионов — главный куш того молоха, в жертву которому ХХ век принес треть народа? Неужели за Сталина? За большевизм? за империю?
Скажут за родину… Но еще в 1917-м умирать не собирались, а, побросав винтовки и наплевав на империю, царя и родину, расходились по избам. Еще в 1924-м слово "родина", было бранным, а слово "отечество" и вовсе диким… А летом 1941-го измученная большевиками Россия встречала Гитлера хлебом-солью, и, глядя на марширующие по ее деревням, селам и городам дивизии вермахта, уважительно говорила: Герман идет…
Это уже потом, когда сердце народа распознало духовную суть той силы, что пошла на него и встало за свои последние рубежи, они стали "фрицами" и "гансами"…
Что же заставило этого солдатика, когда весь лоск, ложь и бахвальство империи сошли под одним мощным ударом, поднять свое ржавое ружьишко и на подступах к Москве встать против всей громыхающей железом мощи? Что вдруг явилось тогда для него в слове "родина"? Уж конечно, не Сталин, не большевизм, не империя… Не Византизм и славянство… Даже не "третий Рим" и даже не "православие"… Но какая-то подспудная правда матери-земли, едва ли до конца осознаваемая, но выстраданная десятками поколений, гораздо более глубокая, чем любой "патриотизм", поднималась из глубин сердца как невидимый Китеж-град и вставала — лицом к лицу солнечноликому Зигфриду-сверхчеловеку, попирающему всякую человечность и всякую, вместе с ней, правду…
Скажут — но разве в большевизме человечности было больше? Ничуть. Но… "всегда остается природный остаток, благодаря которому всякий большевик лучше большевизма. В этом последнем парадоксальном преимуществе — единственность большевизма, его коренное отличие от всяких других систем и вер", справедливо писал об этом феномене Г.Федотов. И если всякий фашист был все-таки хуже ослепившего его сверхчеловеческого идеала, всякий большевик своего демонического идеала был все-таки лучше. Этот и был тот сухой остаток, который вставал поперек горла железной машине вермахта и оккультным рыцарям эсэс… Сухой остаток человека, побеждавший в схватке нечеловеческих идеологий. Маленький человек с ружьем, на последнем рубеже своем воевавший за одну-единственную правду матери-земли — правду самой жизни…
Удивительно, но у немцев в ту войну не было, подобных нашим, песен о войне. Были боевые марши и песни бытовые, народные. Но ни одной связанной с войной лирической песни не было… Этот факт приводит Вадим Кожинов, ссылаясь на знакомого ему видного германского русиста Эберхарда Дикмана, который в годы войны был комсомольцем "Гитлерюгенда" и брат которого воевал на восточном фронте. То есть, оснований не доверять его словам, нет.
Тот же Дикман рассказывает, как в 1945-м кардинально изменилось его отношение к страшному восточному врагу. "7 мая в его родной Мейсен на Эльбе ворвались войска 1-го Украинского фронта, чего он ожидал со смертельным страхом — и из-за своего брата, и из-за своего членства в "Гитлерюгенд". Но его ждало настоящее потрясение: вражеские солдаты, расположившиеся в его доме, вскоре занялись благоустройством комнат и двора, добродушно подчиняясь указаниям его строгой бабушки… И, хотя его отец счел за лучшее перебраться в Западную Германию, Эберхард не только остался на оккупированной нами территории страны, но и избрал своей профессией изучение русской литературы…". Впоследствии — замечает Кожинов — Дикман очень полюбил наши лирические военные песни.
И хотя можно, при желании привести и иные факты, доверяешь этим — так было, так не могло не быть, в этом — Россия при всех издержках войны и большевизма. Победители (с которыми спустя 50 лет побежденные расплачивались гуманитарной помощью) в той войне воевали и за побежденных тоже….
Видный германский историк и публицист Себастиан Хаффнер в 1971 году писал: "Они (немцы) ничего не имели против создания Великой германской империи.. И когда… этот путь, казалось, стал реальным, в Германии не было почти никого, кто не был бы готов идти по нему… Но с того момента, когда русскому народу стали ясны намерения Гитлера, немецкой силе была противопоставлена сила русского народа. С этого момента был ясен также исход: русские были сильнее…прежде всего потому, что для них решался вопрос жизни и смерти"…
"В конечном счете — пишет Кожинов — именно это и воплощено в поэзии военных лет и особенно очевидно в песнях, которые посвящены не столько войне, сколько спасаемой ею жизни во всей ее полноте — от родного дома до поющих соловьев, от любви к девушке или жене до желтого березового листа…" (В. Кожинов, "Поэзия военных лет")
К замечаниям Кожинова добавим еще одно, весьма существенное: сама война и реабилитировала жизнь и любовь в большевистской России… До этого самыми благонадежными были понятия "сила" и "враг", а самым любимым, пожалуй, "зло". Положительные герои предвоенной литературы "зло усмехались", "зло глядели" и "зло бросали слова". Даже земля у большевиков была "злая"… — проницательно замечает Г.Федотов: "дракон, огнем и серой испепеляющий человека, это его памятник. Большевизм — это реванш Пифона"
В пламени Великой войны сгорала не только белокурая бестия фашизма, но и этот (пусть не сразу) "реванш пифона"; в пламени войны искупал народ грехи своей революции и братоубийственной гражданской…
Это была поистине апокалиптическая битва, битва за человека, в которой маленький лучик небесной правды побеждал все иные, земные, громыхающие железом, а навстречу ему сама мать-земля зажигала свой вечный огонь милосердия… И подмороженная в сталинских лагерях Россия отогревалась у солдатских костров Сталинграда, вставая за небесные свои рубежи…
Многие сегодня греют руки у того Вечного огня: сталинисты и националисты, империалисты всех мастей, либералы и патриоты… И всех готов согреть этот вечный огонь милосердия… Но все же не им, а тому, Неизвестному солдату — спасителю мира этот памятник… Словно Неведомому богу, храм которого привлек когда-то апостола Павла среди греческих капищ… Невидимому и смиренному Богу человека и ради человека, ради жизни на земле, побеждающему идолов немилосердного века…
Так что не напрасно легли те 30 миллионов. Победа эта стоила бы и большего — последнего солдата, последней слезинки ребенка, последнего вздоха матери…
В конечном счете, это ее — матери-земли — была победа… И это в ее, мировой, душе гремел от бой за одну-единственную (отнюдь не песенную только) правду, навсегда запечатленную в вынесенных в заглавие, строках. Ибо, воистину, — Мы шли к любви и милосердью в немилосердной той войне…
