"Рцы слово твердо". К вопросу о преподавании родной русской литературы в школе

«Эту книгу автор посвящает памяти Константина Крылова (18.10.1967 – 12.05.2020), своего друга, великого русского национального мыслителя, философа, политика, идеолога, эссеиста и публициста, посвятившего немало своих текстов вдумчивому и безжалостному анализу русской литературы. Замечательного писателя, творившего под псевдонимом Михаил Харитонов, далеко вышедшего за первоначальные границы научной фантастики и оставившего в русской литературе яркий след, который нам ещё только предстоит в полной мере оценить».


«…консервативная система оценок русской литературы непрерывно блуждает между тремя риторическими заглушками леволиберальной гипокритики: «Великий N принадлежит всем, недопустима никакая партийность», «Вы не можете отрицать талант левака Х», «Этот Y – посредственность, вы хвалите его только за то, что он ваших взглядов». Не принадлежа ни к мафии российских литераторов, ни к касте литературоведов, автор этой книги, смею надеяться, выработал в себе нечувствительность ко всем видам этого лицемерия, в чем читатель этой книги сможет сам убедиться».

 

В кипении страстей вокруг преподавания родного русского языка и родной русской литературы в школе есть одно рациональное зерно: безусловно верно, что надо чётко представлять себе, ЗАЧЕМ преподавать эти предметы в школе и КАК ИМЕННО их преподавать. Книга Егора Станиславовича Холмогорова "Рцы слово твердо. Русская литература от "Слова о полку Игореве" до Эдуарда Лимонова", только что вышедшая в издательстве "Книжный мир", даёт для этого самые что ни на есть практические указания.

В особенности это касается великолепной главы о Пушкине или большой главы "Древнерусская матрица", где блестяще -- и, что не менее важно, подробно и реалистично -- раскладывается, для чего нужен курс древнерусского языка и литературы в школе, как и кто должен его преподавать, а также за счёт каких часов это делать. В ней же даётся список из четырнадцати произведений древней нашей литературы, которые необходимы для понимания основ как великой русской литературы, так и русской истории -- поспорить в этом списке абсолютно не с чем.

С некоторыми другими главами и мыслями иногда можно поспорить -- как и удивиться, к примеру, что Холмогоров полностью обошёл молчанием грандиозную фигуру Льва Толстого. Некоторые темы -- как, например, мысль о "традиционном марксизме, уводящем взгляд в сторону от финансовой олигархии и её роли в мировой капиталистической системе" -- хотелось бы увидеть в детальном развитии. Но, в конце концов, книга не претендует на всеохватность и абсолютную оценку. Зато она в ряде случаев обозначает основы, закладывать которые, учить видеть которые необходимо уже в средней школе. И, право, если понимать это -- предметы Родной русский язык и Родная русская литература ни на минуту не покажутся лишними.     

 

С разрешения автора, мы публикуем, поглавно, выдержки из книги "Рцы слово твердо".


Древнерусская матрица

«Школьник в Татарстане должен плакать над разорением Рязани Батыем и болеть за Евпатия Коловрата. У школьника в Тюмени не должно быть никакого сомнения в том, что памятник Ермаку не просто должен быть, но должен быть одним из самых главных мест в городе. Школьник на Кавказе должен как минимум уважать Ермолова и считать принятие Шамилем российского подданства мудрым, хотя и немного запоздавшим шагом.

Однако для того, чтобы это стало возможным, необходимо, чтобы само понятие русского избавилось от той плоскодонности, которая сейчас неявно присутствует в нашей культуре. Русское у нас начинается в лучшем случае с Петра I и Ломоносова, а в худшем – с войны 1812 года и Пушкина, с тем чтобы уже через век превратиться в «советское». История Древней Руси и особенно древнерусская литература не представляются нашей «фабрике гражданина» как нечто собственное и определяющее.

А от этой плоскодонности совсем недалеко уже до полного манкуртства, когда из школьной программы на полном серьёзе предлагают исключить Толстого с Достоевским как «слишком сложных» авторов. Нашей школьной программе, конечно, нужно не упрощение, а усложнение, в том числе и на древнерусском направлении».

«Нам в школе обязательно нужен хотя бы небольшой курс древнерусского языка. Можно в качестве составной части уроков русского языка, но лучше отдельной дисциплиной. Объясню, почему целью курса древнерусского языка должно быть не просто осведомление учащихся о ранних стадиях истории языка современного, а подготовка к самостоятельному чтению древнерусских текстов.

В начале курса школьник должен освоиться с чтением прозрачных по своему языку памятников XVII века, таких как «Повесть об Азовском сидении» или «Житие протопопа Аввакума». К концу курса школьник должен уметь самостоятельно разбираться в самых сложных и необычных по языку памятниках, таких как «Слово о полку Игореве».

«Детскому мозгу, чтобы он осознал древность своего народа как нечто близкое, нужна пища, причем не только пережеванная пища сериала, но и твёрдая пища подлинника. Было бы огромным нашим успехом, если бы школьники в шутку переписывались на уроках на языке берестяных грамот, а древнерусские слова перекочевали бы в молодёжный сленг, на что они просто напрашиваются».


Долгая счастливая жизнь. Андрей Болотов

«Одной из самых ярких личностей в русской истории был Андрей Тимофеевич Болотов (1738-1833). Читатель обратит внимание уже на необычные годы жизни. Болотов был одним из первых русских долгожителей, своеобразным символом той демографической революции, которая произошла в XVIII веке в России и Европе. Успехи медицины, гигиены, рационального питания, борьбы правительств с распространением эпидемий, привели к тому, что впервые в истории большое количество людей начало доживать до старости. Из собрания случайно выживших родственников семья превратилась в целостный организм, где есть и строгий надёжный отец, и любящая мать, и добрая бабушка, и хитрый весёлый дед, соучастник мальчишеских проказ. Этот привычный нам образ семьи сложился, на самом деле, лишь в XVIII веке, когда всё большее количество людей начало доживать до старости. Тогда же сложился и привычный нам образ детства как поры невинности, добрых игр и домашнего тепла. До того момента тратить слишком много душевных сил на ребенка, который в любой момент может умереть, считалось непозволительной роскошью. Андрей Тимофеевич Болотов отразил эту демографическую и поведенческую революцию в самом себе. Он – один из первых и в русской, и в мировой литературе писателей, отразивших детское самосознание и видение всего жизненного пути от младенчества до седин».


Аскеза истории. Николай Карамзин

«Что же превратило литератора, который въехал в Париж с трёхцветной кокардой на шляпе и который, по мнению возмущенного масона М.И. Багрянского, «обо всём что касается отечества говорит с презрением и несправедливостью поистине возмутительной, обо всем что касается чужих стран говорит с вдохновением», в автора манифеста русского консерватизма, защитника старинных обычаев и решительного критика Петра и его преобразования русского облика? Тем идейным рычагом, который перевернул мир Карамзина, стала русская история. Уже в полемике с Левеком Карамзин высказывает сожаление, что у нас пока нет складно написанной русской истории, которая внушила бы уважение к русскому прошлому не только русскому, но и иностранцу».

«Карамзин как писатель открывает для себя, что именно национальное своеобразие – залог поэтичности, что «славяне» интересней «людей», что русские имели значение и образ именно когда были русскими. Карамзин начинает ценить оригинальность русской истории, даже если она, пока, ограничивается для него «дизайном». 1790-е и начало 1800-х – время выработки патриотического и исторического мировоззрения Карамзина. Оно окончательно оформляется в статье «О любви к отечеству и народной гордости», где писатель даёт связанную и цельную, хотя и лаконичную схему своего видения русской истории, вытекающую из чеканной формулы: «Русский должен по крайней мере знать цену свою».

«Открывшийся, как Америка, дивный мир подлинных русских древностей совершенно отбивает у Карамзина охоту «раскрашивать» и «сокращать». Его новым наслаждением становится удовольствие от подлинности. Его художественным методом – отказ от вымыслов, домыслов и той самой картинности, к которой он стремился в предыдущее десятилетие. Карамзин, как ребёнок, радуется нахождению Ипатьевской летописи, несмотря на то, что ему приходится теперь переписать огромную часть своего труда: «Я не спал несколько ночей от радости. <...>Она спасла [меня] от стыда, но стоила шести месяцев работы...».

В письме брату от 6 июля 1808 г. следует новая декларация, столь противоположная былым парижским мечтам «путешественника»: «В труде моём бреду шаг за шагом, и теперь, описав ужасное нашествие татар, перешел в четвёртый-на-десять век. Хотелось бы мне до возвращения в Москву добраться до времён Димитрия, победителя Мамаева. Иду голою степью; но от времени до времени удаётся мне находить и места живописные. История не роман; ложь всегда может быть красива, а истина в простом своём одеянии нравится только некоторым умам открытым и зрелым. Если Бог даст, то добрые россияне скажут спасибо или мне, или моему праху».

«Русская история для Карамзина и есть единственная истинная конституция России. С наибольшей ясностью, угловатостью, даже в чём-то дерзостью этот «исторический конституционализм» Карамзина проявляется в «Мнении русского гражданина», оппонирующем планам подстрекаемого Чарторыйским императора восстановить Польшу в границах до раздела 1772 года. Характерно уже заглавие – «гражданина», а не «верноподданного». В этом документе Карамзин увещевает, убеждает и даже угрожает и сам признаётся в записках детям в своей уверенности, что это обращение приведёт к разрыву его отношений с императором (чего, впрочем, не случилось). Территориальная целостность державы, формировавшейся тысячелетие, – выше воли отдельного монарха. Сохранение целостности государства – неотъемлемая монаршая обязанность. Что досталось в наследство от предков должно быть передано потомкам в целости. Пришедшее из истории, состоявшееся в истории должно быть нерушимо и свято».


Русский человек в его развитии. Александр Пушкин

«Пушкин не мог пересечь границу России, потому что граница России передвигалась вместе с ним. Где был он, там оказывалась и Россия. Более того, своим пребыванием, а порой простым упоминанием, он освящал то или иное место как Россию. Поэтому Пушкин – главный поэт Новороссии от Кишинёва до Мариуполя и от Екатеринослава до Гурзуфа. Он обмерил её собой и возвел в литературную значительность. «Я жил тогда в Одессе пыльной...»; «и зеленеющая влага пред ним и блещет и шумит вокруг утесов Аюдага...». Ну, и, наконец, самое знаменитое: «У Лукоморья дуб зеленый...». Где бы ни локализовать Лукоморье – на излучине Днепра и Чёрного моря, или же на море Азовском, в тридцати километрах от Мариуполя, между Новоазовском и Широкино, на территории, ныне удерживаемой ополченцами, – в любом случае это Новороссия. И получается, что каждый вечер десятки тысяч матерей по всей России, даже не подозревая о том, провозглашают русское право на эту землю: «Там русский дух, там Русью пахнет...».

«Вся жизнь Пушкина была посвящена тому, чтобы дать русским национальную словесность во всех его жанрах. Он изготовлял «русского Байрона», «русского Шекспира», «русского Мериме» не потому, что не мог или не хотел придумать нового, а потому, что чувствовал себя обязанным дать русским чтение на всякую потребу ума. И для того же он с таким напором втаскивал в литературу малороссийского самородка Гоголя, гениального провинциала Ершова, кавалерист-девицу Дурову. Всего за десять лет своей активной издательской деятельности он создал взрывное расширение русской литературной среды. По-русски оказалось возможно думать, говорить, мыслить, чувствовать, со сколь угодно высокой утончённостью и сложностью».

«Нечасто встретишь и того, кто обладает подлинным аристократизмом духа, не говоря уж о принадлежности к древнейшему боярскому роду, но при этом проникнут глубоким и искренним уважением к простому русскому человеку, способен сказать в его защиту, например, такие слова: «Взгляните на русского крестьянина: есть ли и тень рабского уничижения в его поступи и речи? О его смелости и смышлёности и говорить нечего». 

...Нечасто увидишь того, кто, пылая ненавистью к деспотизму, воспевая вольность и гражданственность, не стесняясь перечить даже царям, при этом восхищённо созерцает русскую историю, старается глубоко в неё проникнуть и клянётся честью, что «ни за что на свете не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой Бог нам её дал».

Пушкин был и остаётся нашей внутренней мерой, в которую мы ещё не выросли. Среди сурового времени – и в России, и в Европе, и за тридевять морей – он жил как свободный просвещенный независимый и в чем-то индивидуалистичный человек. Однако не отчуждённый ни от своего народа, ни от общества, в котором пребывал: заботливый об усовершенствовании государства гражданин, пламенный – именно русский – патриот, при всей мировой широте собственных умственных интересов».

«Пушкин создал тайный язык русских, тот абсолютно не переходимый и не снимаемый языковой барьер, который навсегда останется между нами и остальным миром. По одну сторону те, кто чувствует разницу между волнами, прихлынувшими «о заре» и «на заре», между «грозить» и «угрожать», между «удалой» и «смелый», а по другую те, кому этого не дано… Пушкин не создал русский язык, а стал Русским Языком. Растворился в нём, придав всему свой тонкий аромат. Говоря по-русски, вы неизбежно говорите Пушкиным. Не говоря Пушкиным, вы говорите не по-русски».


Достоевский и крокодил

«Вспомним как в «Дневнике Писателя за сентябрь 1876 года возникает великая формула: «Хозяин земли русской – есть один лишь русский (великорус, малорус, белорус – это всё одно) – и так будет навсегда». Она возникает не из ниоткуда. Она возникает из спора в печати о том, что России, ввиду её обширного мусульманского населения, негоже заступаться за православных братьев болгар, чьих детей сжигают, насаживают на пики, разрывают на части башибузуки, подавлявшие болгарское восстание. Нет, не может русский ради «деликатности» к иноверцам ослаблять своё сочувствие к единоверным страдальцам. «Деликатничать же до такой степени, что бояться сметь обнаружить перед ними самые великодушные и невольные чувства, вовсе никому не обидные, – чувства сострадания к измученному славянину, хотя бы как и к единоверцу, – кроме того, всячески прятать от татарина всё то, что составляет назначение, будущность и, главное, задачу русского, – ведь это есть требование смешное и унизительное для русского...».

«Говоря об Азии Достоевский ни в коем случае не имеет в виду культурного и этнического обазиачивания. В этом смысле его логика прямо противоположная евразийской. Он говорит об утверждении русского народа в пространстве Азии. «Где в Азии поселится «Урус», там сейчас становится земля русскою. Создалась бы Россия новая, которая и старую бы возродила и воскресила со временем и ей же пути её разъяснила». Записывать Достоевского в сторонники нерушимого блока евразийских трудящихся было бы огромной ошибкой. Наконец, Достоевский фактически, провозглашает принцип автаркии больших пространств, отмечая, в частности, благо недонаселённости России, которое сработает в её пользу, когда Европа начнёт задыхаться под давлением мальтузианских проблем. «Когда в Европе, уже от одной тесноты только, заведется неизбежный и претящий им самим унизительный коммунизм, когда целыми толпами станут тесниться около одного очага и, мало-помалу, пойдут разрушаться отдельные хозяйства, а семейства начнут бросать свои углы и заживут сообща коммунами; когда детей будут растить в воспитательных домах (на три четверти подкидышами), тогда – тогда у нас всё ещё будет простор и ширь, поля и леса, и дети наши, будут расти у отцов своих, не в каменных мешках, а среди садов и засеянных полей, видя над собой чистое небо».


Последний Сирин Империи. Владимир Набоков

«Исторический подвиг Владимира Набокова перед русской культурой состоит в том, что он не захотел принять принудительного самоупрощения, отказался смириться перед комиссарской и революционно-демократической эстетикой, отказался скатываться в лицемерную «портянку» или защитное «великолепное презренье». Он творил, чувствовал, мыслил на том же уровне, как если бы революции и связанной с нею культурной катастрофы не было. Хотя делать это в отрыве от русской почвы, на руинах своего мира, с огромной непрерывно болящей раной на теле России было невероятно трудно.

Манифестом набоковского отказа от самоупрощения стал «Дар» -- пожалуй, величайшее из его произведений и одна из вершин русской литературы в целом. А смысловой центр «Дара» – вставная глава об отце русской революции, духовном родителе Ленина – Чернышевском. Пожалуй, самая яркая вставная новелла в истории русского романа, по сложности, глубине и богатству содержания превосходящая булгаковское апокрифическое евангелие (зато сродная с ним по судьбе – впервые она была напечатана спустя два десятилетия после первой публикации романа).

В лице Чернышевского Набоков изобразил всё, что ему было наиболее отвратительно в культурном псевдоморфозе России после революции. Умственную и душевную пошлость. Примитивную эстетику «демократического критика» в которой количество воспринималось как высшее выражение качества, иными словами – «чем толще, тем лучше». Культ «полезных предметов» при полной собственной безрукости. «Любовь к общему (к энциклопедии), презрительная ненависть к особому (к монографии)». Клопиная слепота материализма и плоского рационализма, не имеющих ни малейшего понятия о действительности…

Это незнание реальности ломаемой ими через колено России было особенно отвратительной для Набокова чертой утопистов с маузером, решивших превратить живую русскую жизнь в барак для принудительной случки из четвёртого кошмара Веры Павловны. А весь пресловутый «снобизм» и «элитизм» Набокова состояли в том, что он не хотел упрощать ни себя, ни Россию, ни мир до их колченогих понятий».


Улица Солженицына

«Настоящим шоком для многих в «образованческой» среде было то, что Солженицын заговорил о правах и самоуважении русской нации. Разумеется, в русоцентризме для той эпохи не было ничего нового, с 1965 года, с манифеста Корина, Коненкова и Леонова «Берегите святыню нашу» шло русское этническое возрождение (скромный солженицынский вклад в легальные его формы – рассказ «Захар Калита», возможно, только потому и пробившийся в печать, что попадал в логику кампании по сохранению наследия). Однако этот русоцентризм безошибочно связывался интеллигентским революционным правосознанием с политикой новых «душителей» – они «выпячивают «народные основы», церковки, деревню, землю» для того, чтобы поносить Запад как "псевдоним всякого свободного веяния в нашей стране".

Сменовеховский «контракт» между советской властью и национальной интеллигенцией предполагал принятие большевизма, коммунизма как формы русской национальной истории и государственности. Этот контракт... был скреплён сталинскими тостами и фильмами и он же подтверждён велеречивостью бердяевских «Истоков и смысла русского коммунизма». Коммунизм закрепил за собой все права на русское. Именно русское было объявлено самым тёмным, самым гнетущим, самым убийственным в коммунизме.

Солженицын разрывает этот подписанный кровью составителей национал-большевистский контракт с властью: «С вами мы не русские!» – обухом в «Архипелаге». Скажи он только это – многие бы из образованческой среды ещё согласились бы. Но писатель осмеливается от имени нации предложить своеобразное перезаключение контракта. С вами мы не русские, но у вас ещё есть возможность быть русскими с нами – именно таков смысл предуведомления в «Письме вождям»…

Разумеется, не Солженицын первый размечтался о такой её эволюции [власти]. Однако он первый не дал за это аванса, отказался признавать её до того как она изменится и тем самым свернул с проторенной дороги сменовеховцев, евразийцев, Шульгина и многих других».


Уроки русского. Валентин Распутин

«Великий талант Валентина Распутина был осознанно поставлен на службу прежде всего русскому народу. Причём не громкой патетикой, а конкретной художественной и мыслительной, в чём-то даже социологической работой над восстановлением нормальной жизнеспособности подвергшегося разгрому утопическими экспериментами этноса.

Страшное оскорбление нанесла толерантной общественности последняя крупная повесть Распутина «Дочь Ивана, мать Ивана»: по сюжету русская женщина не дрогнувшей рукой убивает изнасиловавшего её дочь чужеземца и идёт за это в тюрьму. Повесть, напомню, была написана в 2003 году – до Кондопоги, до Бирюлёва, до многочисленных громких дел по самообороне. Снова художник оказался в каком-то смысле в авангарде «сопротивления материала», обречённого на «затопление». Сопротивления, которое в конечном счёте позволило нормализовать этнополитическую ситуацию в стране, создать предпосылки подлинного равноправия народов и строгой законности».


Лимонов. Восхождение

«У него был предельно чёткий и острый русский инстинкт, который доминировал над всем остальным, и столь же чёткий русский интеллект, который организовывал работу инстинкта. Все девяностые и нулевые он нёс знамя русской ирреденты, которое казалось со стороны совершенно не нужным довеском к оппозиционности, революционности, левачеству и прочему. Он ухитрился сесть не за что-то, а именно за русскую ирреденту. От этого своего принципа он не отказывался никогда и ни на секунду, понимал, что это «важнейшее в законе».

Его русский национализм, который каждый идиот теперь прописывает в формулировках «люблю Лимонова, несмотря на его национализм», был естественным продолжением его чувства жизни. Нация -- это естественное сообщество, которое ты не выбираешь и в котором осуществляешься как свой среди своих.

Со своим даром «жить по природе» Лимонов не мог не быть националистом, так как это значило бы отречься от своего. А стремление сыграть яркую роль на политической сцене (политический артистизм у него, несомненно, присутствовал) задавало единственное возможное амплуа националиста-радикала – солдата, политического вожака, пламенного публициста, отличавшегося от остальных тем, что он совершенно не был связан формами русского патриотического дискурса, созданного в позднем СССР «русской партией».


Русский стандарт. О стандарте преподавания русской литературы в школе

«Суть претензий сообщества учителей-словесников из либеральных московских школ и патронирующих их бонз из либеральных вузов к новому Федеральному государственному образовательному стандарту по литературе вполне становится понятна, как только ты открываешь этот проект и пытаешься подсчитать с карандашиком зашкаливающее число случаев употребления слова «русский». Не только «русский язык» и «русская литература», но и «русские богатыри», «русский колорит», «русская земля», «русский солдат», «простой русский человек» и, о ужас, «героические страницы русской истории»…

Несомненным плюсом нового стандарта является присутствие в нём древнерусской литературы, хотя и в меньшем объёме, чем следовало бы, но всё-таки с попыткой хотя бы осведомить школьников о её существовании. Поэтому не случайно «гильдейские словесники» так возмущаются и кричат о «профанации», требуя сослать «Хождение за три моря», «Житие преподобного Сергия» и «Поучение Владимира Мономаха» в «спецшколы». Они безукоризненно-точно понимают, что появление этих произведений и знакомство с ними, пусть на самом профанном уровне (можно подумать, сами словесники-эксперты знакомы с ними профессионально!), изменит саму структуру восприятия учащимся русской литературы, которая приобретёт, наконец-то, отчётливый национальный и цивилизационный облик и перестанет начинаться с Пушкина, тем самым вырывая Пушкина из традиции».



Материал недели
Главные темы
Рейтинги
  • Самое читаемое
  • Все за сегодня
АПН в соцсетях
  • Вконтакте
  • Facebook
  • Telegram