Мысли эти были записаны за несколько дней до уже вошедшего в историю «обнуления ВВП». И тем более – до всякого коронавируса, который, помимо всего прочего, позволил отложить референдум по Конституции на неопределённый срок (то есть, вероятно, его отменить).
Но последнее лишь подчёркивает, что к любому появившемуся на скудном нашем рынке политическому товару могут присовокупить в нагрузку нечто неожиданное – или скорее очевидное до неверия: «Как прямо так?» А вот так!
Если уж выдалось нам – к лучшему ли? – поговорить об изменениях в Конституции, надлежит расставить несколько точек. Чтобы люди, от сего вопроса далёкие, рассудили бы: что может стать хоть немного к нашей выгоде, а чего и врагу не пожелаешь. И чтобы, коли на изменения эти уже не повлияешь, были готовы к тому, что сущности, обозначившиеся в далёкой от жизни Конституции, будут врастать в живую жизнь.
И тут возможны разные варианты, ибо Конституция – это всё-таки если и не взаправду основной закон, то долгосрочная декларация о намерениях.
Однако так уж повелось, что Конституция в нашей многострадальной – предмет, немножко уважаемый напоказ, но никем не воспринимаемый всерьёз. До 1917 года на идею Конституции просвещённая публика молилась – иные много больше, чем на иконы и тому подобное. При этом, надо сказать, Манифест 17 октября 1905 года, ставший по сути основным законом быстро преображавшейся России, хоть и вызвал кратковременную буйную радость, но в полной мере не был ни оценён, ни отблагодарён. Российские англоманы и франкофилы не удовлетворились собственной Великой хартией вольностей, и получили конституцию от Чингисхана с телеграфом, предсказанного ещё Герценом (увы, не понявшим собственного предсказания).
После этого просвещённой публике, кто остался в живых и всё-таки в России, приходилось только хмыкать над тем, как сбылась вековая мечта. Мало того, что меньше, чем за двадцать лет, косяком одна за другой проследовали три советские конституции (в промежутках просвещённых дважды беспощадно мытарили – как и непросвещённых). Мало того, что написана в этих конституциях была какая-то классовая чушь (социализм оказался совсем не той свободой с цветами на сердце, о коей мечталось до и после Манифеста). Так и реальное значение этих книжечек было ничтожным. Любые заявленные права обнулялись человеком с маузером или наганом. В советах какое-то время подрали глотку лихие люди, но вскоре стало понятно, что советы (именем которых с какой-то дури называется прежняя матушка Русь) – это, в лучшем случае, жалобное окошечко; это хоть исполком вроде прежней управы, а настоящая власть, ни в чём не прописанная, – у партийцев.
Несомненное благо было будто обещано декларированным третьей Конституцией равенством: исчезло понятие лишенцев, то есть людей, по своему классовому происхождению или текущему положению лишённых избирательных прав (а заодно и многих других). Однако на деле за этим бумажным послаблением последовало беспощадное избиение вчерашних лишенцев, которых сажали и расстреливали не по гласным бумагам, а по хранившимся в укроме карточкам. Так что Конституция 1936 года, избранные по ней Верховные Советы Союза и республик – зримая верхушка этой самой безвластной советской власти – и «1937 год» оказались кровью повязаны.
Такую Конституцию неизбежно чтили по меньшей мере для вида. И двадцать лет всерьёз, а потом ещё двадцать вполголоса (хотя бы в виде острой шутки) её называли сталинской. Опять же, в честь неё полагался лишний выходной, что в 30-60-е, при одном выходном в неделю, было немаловажно.
Однако всё же понятно было, даже самым лояльным и самым тёмным, что Конституция – это штука солидная, «наша», «советская», но символическая. И дела наши советские делаются иначе. «Советский», например, означает просто «нашенский». Слово это хорошее, прикипевшее, вроде как кровью умытое. Но где советы, даже верховные, а где «партия и правительство», которые только и делают, что «идут навстречу пожеланиям трудящихся»?
После XXII съезда запомнилось, что Хрущёв обещал новую Конституцию. Обещания выполнить не успел, проекты убрали в долгий ящик, но к Конституции стали относиться как к обоям или кафелю, которым всё равно недолго осталось. В этом качестве сталинская Конституция даже попала в кинокомедию «Берегись автомобиля», где при её упоминании (попавшим под следствие «магазинщиком») можно было даже засмеяться. Мол, экий лицемер! И кто же кроме лицемера и «вещиста», да ещё заговорившего о щекотливом понятии личной собственности, додумается назвать Конституцию «самым дорогим, что у нас есть»?
В общем, столпом советской жизни Конституцию не считали даже люди, верившие в официальную пропаганду, которая, как заметил герой фантаста Михаила Харитонова, вообще не для того делается, чтобы в неё верили.
И даже замена сталинской Конституции на брежневскую 1977 года вызвала соответствующие неглубокие чувства. Сталинскую заменили на брежневскую, Подгорного в Верховном Совете – тоже на Брежнева, ну так и без того всё всем понятно: «Зовите меня просто Ильич!» Зато выходной передвинули с декабря на октябрь, и появился лишний повод посидеть за столом хотя бы ради шутки.
Тем не менее, в брежневский Основной Закон вошло положение, которое через каких-то неполных тринадцать лет аукнулось: в 6-й статье Коммунистическая партия Советского Союза впервые официально значилась «руководящей и направляющей силой советского общества», иными словами – настоящей властью. И отмена 6-й статьи Конституции радостными депутатами 3-го Съезда народных депутатов СССР внесла свою лепту в стремительную делегитимизацию властной вертикали. Если называть вещи своими именами, на фоне разгулявшейся в советах и на съездах вольницы националов (знавших свой интерес) и «советских людей» (мало что понимавших), свежеизбранный президент СССР М.С. Горбачёв сам дал санкцию на лишение власти собственных губернаторов, разом превратившихся не пойми во что.
А теперь задумаемся, что нам готовит грядущий отредактированный текст Конституции, если не считать обещанных перемен в соотношении властей. Заявка на эти перемены напоминает о реформах 1988 года, которые вылились известно во что, но как идея, надо сказать, были отнюдь не плохи – просто шить пытались гнильём по гнилью. Впрочем, поскольку мы не знаем, как осуществится эта заявка, можно сравнить её замысел и с перемещениями пожилого Дэн Сяопина с поста на пост. А можно – и с вероятным ещё большим приближением российской политической системы к схеме, что существовала в ГДР.
Но если вынести новые полномочия Думы и Госсовета за скобки, останется следующее: в России появляется официальная идеология, зафиксированная в Конституции. Точнее, в Конституции фиксируются положения, которые будут неизбежно интерпретироваться как краеугольные камни идеологии. Это упоминания о Боге, почитании истории и «русском языке государствообразующего народа».
Разумеется, вопреки ельцинскому конституционному заявлению о том, что никакая идеология в России не может господствовать, идеология в постсоветской РФ существовала – так же, как в СССР и без 6-й статьи существовала власть компартии. Что это была за идеология в 90-е – сложный вопрос на стыке культурологии и науки о спецпропаганде.
В начале 2000-х основой постсоветской идеологии (где постсоветскость – это не хронология и не рудименты, но главное содержание) стал, как остроумно ещё «при первом Путине» подметил Константин Крылов, «антифашизм». Тогда в это понятие вкладывали, если кто забыл, не только брызчатую борьбу с «фальсификацией истории» (к нашим дням превратившуюся очевидно во что), но и вполне реальное военное противостояние исламистскому террору, и полицейское подавление «русского фашизма» (в который «сотрудники» старались превращать любую русскую национальную активность). Как складываются с тех пор взаимоотношения России с исламской угрозой (особенно в национальном измерении) «антифашисты» давно позабыли. «Русский фашизм» подавили, как морских свинок. И во исполнение крыловского же тогдашнего предсказания, российский «антифашизм» уже несомненно развился в «развитой антифашизм». А мы помним, как быстро свернулся «развитой социализм», когда в него, на фоне системного кризиса, подкинули лозунг «Больше социализма!».
Поэтому завтрашнее появление нескольких законодательно закреплённых, но свободно интерпретируемых идеологических положений может быть обращено и к большому общественному вреду, и к робкому благу.
Упоминанию в Конституции Бога добрые люди должны бы порадоваться. Если же кто-то чего-то опасается, можно напомнить, что в советском основном законе, в статье о свободе совести «право исповедовать любую религию» в перечислении ставилось прежде «права не исповедовать никакой», на практике же последнее право больше напоминало обязанность. Отношение же к науке и качество образования вряд ли от сего дополнения в Конституцию изменятся в худшую сторону. В лучшую, впрочем, тоже.
Теперь о главном из мирских нововведений. Нужно сознавать, что эволюция этого главного может определить дальнейшую судьбу России.
Лес копий был сломан в батальях о нужности упоминания в Конституции русского народа. Такое упоминание имелось в мало кем читанной Конституции РСФСР 1978 г., но в постсоветской Российской Федерации восторжествовал курс на сахаровский «Союз Республик Европы и Азии». На сегодня обещано, что в новом тексте Конституции русский язык будет назван «языком государствообразующего народа», и даже как будто получено разъяснение Конституционного суда, что «государствообразующий народ» и есть русский.
Отрадно, что хотя бы так. Любое употребление в Конституции слова «русский» – сильнейший аргумент в пользу реабилитации этого понятия. А искренно не понимать, что русское в России нуждается в реабилитации и защите, можно лишь по сильной социальной близорукости. Если есть хотя бы законодательно утверждённый «русский язык государствообразующего народа» – можно требовать соблюдения Конституции. Можно, ссылаясь на Конституцию, доказывать, что в понятии «русский» нет ничего неприличного и опасного для «стабильности» и что государство обязано прикладывать особые усилия для сохранения «государствообразующего народа».
Однако ни на минуту нельзя забывать о том, что имеется более чем достаточно желающих добиться, чтобы под «государствообразующим народом» понимали, к примеру, всех имеющих российское гражданство на апрель 2020 года. Или всех, владеющих в некоторой условной мере русским языком. Станет целесообразно – получат из Конституционного Суда новое решение, не противоречащее многонациональности и многоконфессиональности Российской Федерации. «Делов-то!» Эта перспектива вполне реальна. Но теперь у русских пока что есть хотя бы маленький плацдарм, который можно оборонять и развивать с него успех.
Есть и другой успех. Думаю, мало кто понял, какую опасность русским пока удалось проскочить. Против неё выступали с позиций, скажем так, малого здравого смысла, не видя за корявым деревом довольно страшного леса. Однако угроза эта сохраняется, ибо положение с нею зеркально положению с полуупомянутым русским народом, и оставляет место для перетолкования.
Речь идёт о попытке в той или иной формулировке включить в Конституцию упоминание о неприемлемости «пересмотра итогов» или «фальсификации истории» Второй мировой войны. Безусловно, здравым и неоспоримым (в том числе, и для многих, кто был бы готов поддержать эту вставку) является возражение: «Почему именно Второй мировой? Разве фальсификация какого-нибудь другого периода истории России для нас приемлема?» Разумно и более резкое, охолаживающее возражение, что «итоги Второй мировой войны» во многих смыслах давно уже пересмотрены, но, невзирая на это, не дóлжно пренебрегать памятью защитников Отечества.
Видимо, формулировка о почитании памяти защитников Отечества и пойдёт в Конституцию. И это более чем правильно. Ибо такая широкая формулировка не только справедлива сама по себе, но и сняла угрозу пролезания в Основной закон «нетерпимости к фальсификации истории».
Под «нетерпимостью к фальсификации истории» её лоббисты чётко понимают догмат о непогрешимости Сталина. И это практически всё, что ими под сим подразумевается. С прибавлением разве что некоторой единственно-де правильной струи советской истории, вычленяемой с учётом вкусов сегодняшних сталинистов. Вкусы эти ведут к шельмованию (под вопли про «русофобов-антисоветчиков») не только русской истории и русского народа, но и к деконструкции даже той картины мира, что существует в головах немалой части бывших советских патриотов. Можно быть уверенным, что, протащив в Конституцию «антифальсификаторскую» статью, эта публика принялась бы насаждать в качестве единственно правильной госидеи уже не «развитой антифашизм», а напрямую – «развитой сталинизм», и потребовала бы внести соответствующую статью и в УК.
Пока что мы от такого счастья избавлены, но не стоит забывать, что «борцы с фальсификацией» и силы, за ними стоящие, тоже будут стремиться с помощью подзаконных актов захватить плацдарм для насаждения неосталинизма уже в качестве официальной госидеологии. Возможностей для того, чтобы всё-таки открыть этот ящик Пандоры, у них более чем достаточно.
А посему нужно готовиться к боям на двух плацдармах – «русского языка» и «защиты Отечества». Мы должны понимать, что скрывается за этими формулировками (наши оппоненты понимают). Пока что это и есть окно возможностей, о котором столько мечталось – пространство тесное и чреватое опасностью, но открывшееся. Окно возможностей – это не свободная дорожка, но узкое поле боя.
