Слова Николая Михайловича Карамзина: "Всякая новость в государственном порядке есть зло, к коему надо прибегать только в необходимости" можно расценивать как универсальное кредо политического консерватизма. Вместе с тем, это есть и кредо политического здравомыслия. Ибо, в самом деле, зачем государству предпринимать такие реформы, которые не вызываются насущной необходимостью? Вместе с тем, наше Российское государство очень часто пренебрегало этой простой и мудрой заповедью, а в последние 20 лет действует прямо наперекор ей.
Перманентные реформистские позывы российской правящей элиты порождают контрреформаторство как своего рода защитную реакцию национального организма на постоянные эксперименты над ним, которые, сменяя друг друга, длятся уже не одно столетие. Контрреформаторское видение русской истории предлагает отказаться от назойливого стремления заниматься перестройкой здания российской государственности. Концепция российской контрреформации усматривает в реформах и революциях две взаимосвязанные разновидности одного и того же модернистского зла. Принятие контрреформации как политической парадигмы обещает избавление России от кошмара "вечного догоняющего развития".
Контрреформация противопоставляет друг другу понятия "улучшения" и "модернизации". Последнее связано с маниакальной переделкой России её правящим классом на западный манер и органически антагонистично любым усовершенствованиям и улучшениям. При этом контрреформация не призывает отказываться от позитивных изменений и преобразований. Но она "предполагает, что любое, даже самое авангардное и смелое решение той или иной проблемы должно быть подано как восстановление старинного обычая или проверенного жизнью института, обставлено как следование уже поданному примеру или как продолжение давней и уважаемой традиции". В этом нельзя не видеть развития мысли А.С. Хомякова, утверждавшего, что "консерваторство есть постоянное усовершенствование, всегда опирающееся на очищающую старину".
Отрицая положительное значение российского реформаторства, концепция "Контрреформации" абсолютизирует принцип органической эволюции общества, приписывая ему все достижения России на пути её исторической самореализации. В данной парадигме модернизационные прорывы, традиционно связываемые в нашей истории с именами Петра Великого и Сталина, должны расцениваться, в лучшем случае, как болезненные отклонения, а становление России как великой державы, произошедшее в результате этих преобразовательных периодов — как следствие общественной самоорганизации и самодеятельности, происходившей вопреки реформационной активности государства, которое, согласно логике данной концепции, только и могло мешать России развиваться.
Эволюционная теория общественного развития есть разновидность теории прогресса и, как таковая, вполне присуща либерально-буржуазной историософии. Но эволюция предполагает переход с одного витка исторической спирали на другой, а следовательно — наличие качественных скачков. Непризнание позитивного значения за отдельными крупными преобразовательными периодами означает отрицание качественных сдвигов и уподобляет исторический процесс уже не эволюционной спирали, а равномерному прямолинейному движению. Покойный А.С.Панарин совершенно точно охарактеризовал это либеральное механистическое воззрение: "Прогресс с точки зрения современного либерализма — это… количественное развёртывание вечного "теперь"". Данная историософская и футурологическая парадигма отказывает будущему в праве быть качественно иным, чем прошлое и настоящее.
Либеральное видение прогресса основывается на дихотомии "модерн — традиционность", где первое априори имеет знак "плюс", а второе, соответственно, "минус". Но от перестановки знаков параметры данной системы не меняются, и мы видим не антагониста прогрессизму и модернизму, а всего лишь их зеркальное отражение. Самое большее — это реанимация античной концепции циклизма, "вечного возвращения", также отрицавшего возможность любых качественных изменений. Зрячее и осязаемое движение по замкнутому кругу — вот что предлагается взамен иллюзий роста и движения вперёд. Замена, быть может, честная, но мало привлекательная.
Традиционалисты видят в истории признаки Божественного вмешательства и действие свободной воли человека и признаёт за будущим возможность быть качественно иным, чем настоящее. Есть основание считать подлинно традиционалистской уверенность в непрерывной инволюции материального мира. Данное мировоззрение, имеющее истоки в христианской эсхатологии, разделяли, в той или иной степени, наиболее последовательные традиционалисты, в числе которых, в первую очередь, следовало бы назвать нашего Константина Леонтьева, хотя он и делал некоторые уступки рационально-прогрессистскому взгляду (развитие явления от "первичной простоты" к "цветущей сложности").
Будучи максимально совершенен в первое мгновение после творения, этот мир, по мере удаления от изначального момента времени, удаляется и от Бога и, следовательно, деградирует. Этот регресс не прямолинейный, в процессе его происходят качественные скачки вниз, на новые, ниже лежащие ступени. Христианская традиция называет в качестве первого такого скачка грехопадение Адама. Историческая спираль не раскручивается, а скручивается от состояния безграничного преизбытка Божественной благодати в мире до его полного лишения.
Но в ход исторического регресса время от времени радикальным образом вмешиваются факторы, удерживающие мир от окончательной деградации. Они, конечно, не навсегда, но на какой-то срок отодвигают финал исторической инволюции. Этими факторами, согласно библейско-коранической традиции, являются действия пророков и святых, а в христианстве — ещё и первое пришествие Христа и жизнь Церкви как Тела Христова. Таким образом, скольжение по исторической спирали вниз не равномерно и не постоянно. На какие-то промежутки оно прерывается, но не раскруткой в обратную сторону, а вертикальным, революционным скачком вверх на один из предшествовавших оборотов спирали.
Описанную модель духовного развития мы вправе, согласно традиционалистскому убеждению в первичности духа, приложить и к человеческому социуму, где ход регрессивной инволюции циклически сменяется качественными традиционалистскими революциями. Согласно данной модели, как нетрудно видеть, то, что принято называть революциями — шумные перевороты прогрессивно-модернистского характера — на самом деле не более, чем ускорения скольжения вниз, к конечной точке бытия мира. Напротив, реальные революционные изменения, имеющие результатом качественное улучшение жизни социума, могут зачастую совершаться незаметно для современников.
В то же время далеко не всякое изменение из числа тех, что претендуют на традиционалистскую революцию, на самом деле является таковым. Ярчайшим примером такого лже-традиционалистского скачка стала в ХХ веке нацистская диктатура. Напротив, подлинно традиционалистская революция иногда выступает в оболочке прогрессивного преобразования, под маской модерна. И чем ближе на исторической спирали мы находимся к концу времён, тем чаще традиционализм вынужден мимикрировать под своего антипода — просто для того, чтобы хоть на время возобладать над силами разложения.
И совершавшиеся перемены мы обязаны судить по их результатам. Очевидно, что именно "модернизации" Петра I и Сталина создали Великую Россию. Ещё раньше "реформация" Ивана III придала России политическую и историческую субъектность. Без этих преобразовательных прорывов не было бы ни почвы, ни ориентиров для русского консерватизма, да и самой России, вероятнее всего, тоже бы уже не существовало.
И напротив. Московитское суеверие о том, что духовная зараза передаётся через рукопожатие с "латинянином", государственную недееспособность бояр, которые, "брады свои уставя", внимали, ничего не понимая, речам Петра I о необходимости регулярной армии и флота для России, министров-рамоликов типа Горемыкина в начале ХХ века, неприятие индустриализации (сначала Российской империи, а потом СССР) и тому подобное "контрреформатство" справедливо относить к закономерным проявлениям исторической инволюции.
Консервативные революции в России выступали в виде прорывов государственного реформатства. Они восстанавливали изначальное мистическое единство власти и общества, нарушаемое предшествовавшими эпохами разложения. Русская консервативная революция — это реакция этатистского псевдомодерна на модерн действительный, то есть на ускоренный регресс, часто происходивший под вывеской охранительства. И чем больше в государственном организме накапливалась энтропия и чем разрушительнее проявлялась инерция распада, тем, зачастую, представители тёмных сил крепче держались за внешне благопристойные консервативные лозунги.
Растущее противопоставление общества государству — один из признаков разложения. Когда оно заходит слишком далеко, то даже консерваторы склонны поддаваться общему течению. Славянофильство XIX века — характерный пример. К.С.Аксаков, предлагая знаменитую формулу "правительству — сила власти, земле — сила мнения", разделял государство и общество на две разнородные стихии, механически обречённые действовать рядом. Но механическая связь — на то и механическая, что ни к чему никого не обязывает. И консерваторство славянофилов вылилось в своеобразный анархизм, не менее успешно, чем откровенный радикализм, приближавший Россию к модернистской революции начала ХХ века.
То, что прогрессистам всех времён кажется революцией, на самом деле есть эскалация процессов разложения, которая, как правило, заканчивается охранительной реакцией национального организма. И если консервативные силы сами настолько подверглись разложению, что не в состоянии возглавить реакционно-восстановительный процесс, то на их место находятся… бывшие революционеры-прогрессисты. Это и произошло в России 1920–30-х годов.
Мы бываем введены в заблуждение размахом исторических событий и не всегда правильно оцениваем их следствия. Переход России в качественно иное состояние совершился не в 1917–22 годах, а позднее — в годы сталинской индустриализации. А "революция" 1917 года в исторической перспективе только расчистила дорогу грядущей консервативно-этатистской революции, в том числе и от тех "консерваторов", которые стали препятствием на пути торжества традиционализма. В самом деле, какое отношение имела "неприкосновенность частной собственности", защищавшаяся русскими консерваторами начала ХХ века, к масштабным задачам российской великодержавности и российского технологического прорыва, выполненным консервативным революционером Сталиным?! Да самое что ни на есть тормозящее!
Как сталинской революции предшествовало скольжение России в бездну, резко ускоренное западническими реформами Александра II (совершавшимися, кстати, под восторги "консерваторов"-славянофилов), так, гораздо раньше, революции Петра Великого предшествовал период упадка российской государственности. Церковный раскол, подорвавший доверие к верховной власти, частые стрелецкие мятежи, хроническая неразрешённость важнейших геополитических задач… Пётр I, отбросив, как обветшавшую одежду, внешние признаки "старомосковского благочестия", воплотил в себе русский православный идеал Государя — верховного устроителя земли. Ведь ещё Иван Грозный, также оставивший по себе неоднозначную память среди "консерваторов", писал: "Яко же Самодержец наречется, аще не сам строит землю?".
Был на Руси, правда, и другой взгляд на носителя верховной власти, согласно которому Царь строит государство не личным участием, а ритуальным благочестием, чем умилостивляет небесные силы. То есть Царь царствует, а реально правят бояре. Такими государями и были в нашей истории Фёдор Иванович и Алексей Михайлович, прозванные придворными льстецами "Блаженным" и "Тишайшим". Вот только результатами правления таких "тишайших" всегда почему-то являлись внутренние смуты и внешняя слабость России!
Насаждение Иваном Великим новых политических порядков во взаимоотношениях московского князя с другими русскими державцами было настоящей революцией для того времени. Как позднейшим революциям Петра I и Сталина, ей также предшествовала смута — усобица внутри великокняжеской династии. Вообще, её можно считать первой гражданской войной в России, так как самое активное участие в ней приняли народные массы, обеспечившие победу Василию Тёмному, олицетворившему возможность революционного прорыва в иную социально-политическую реальность — единое Русское государство. Реализовать эту возможность выпало уже его сыну, ставшему первым Государем всея Руси.
Первой русской консервативной революцией следовало бы, наверное, считать крещение Руси — беспрецедентный акт государственной воли и принуждения. Доказывать его благие последствия, очевидно, нет необходимости. То, что по форме это было модернизацией — уподоблением цивилизованному миру (православной Византии) — также очевидно. По сути же принятие Русью христианства являлось избавлением от деградации, неизбежной в условиях господства язычества (вспомним, что произошло с государствами балтийских славян, упорствовавших в своём неприятии христианства!), и восстановлением сакральной государственной вертикали Бог — власть — народ.
Последняя консервативная революция закончилась со смертью Сталина или даже чуть раньше. После ХХ съезда КПСС наше государство вновь покатилось по наклонной плоскости. При Горбачёве скатывание превратилось в свободное падение вниз, с одного витка инволюционной спирали на другой. Значит, России, если только Божьим промыслом ей ещё определено жить, предстоит очередная консервативная революция — масштабное преобразование, главным инициатором и проводником, высшей целью и сокровенным смыслом которого будет Российское государство, основанное на непреходящей Традиции.
