Взгляд на украинский футбол семнадцатого века и нечто о галицких брендах двадцатого

<…> Украина-Шотландия 2:0! Континентальные, т.е. аутентичные, хохлы оказались покруче хохлов островных, британских! И стоит ли удивляться? Мы свое ярмо уже 15 лет как сбросили, вот и результат национального возрождения, а они под своими москалями 299 лет стонут и, что удивительно, — сами того не замечают, — за вилы не берутся. Дурні хохли, одно слово. В общем, Роберт Бернс — не Тарас Шевченко, хайлендеры (шотландские горцы, типа местные чечены) — не казаки, даже не гайдамаки.

<…> А тут и 14 октября приспело — столько всяких “дней” в один день! У нас, к примеру, в Запорожье, это День города, он же День освобождения от немецко-фашистских захватчиков (“асвабадітєлі”… — как ваши продвинутые патриоты изгаляются). Демос, он же плебс, пьет пиво на главной площади (где в 2004 г. наш Майдан был), слушает музыку, а потом рулит в подворотни — доказывать, что есть мочи, неизбывную правоту классического: “Демократия — это бесконечный плебисцит”. Грустно как-то…

У вас, в Киеве, понятно, День создания УПА. Поздравляю: старший хранитель драйфельдерских глечиков (drei, как ты и сам догадался, — три, Feld — поле) он же в свободное время президент страны, официально признал героев (1).

Давно пора, согласен, я только другого не пойму: этим и ограничатся или, как иные требуют, сделают 14.10 еще и днем украинской армии, украинского оружия? Если так, то не будет ли это, друже, чистейшим хуторянством? Ладно, украинцы в Красной армии, галицкие сечевые стрельцы в австрийской пролетают — “за чужое дело воевали”; но ведь была же Хмельниччина, в этом смысле эпоха вне подозрений. Желтые Воды, Корсунь, Пилявцы, Батог — сколько победных дат, выбирай любую! Масштаб событий, в том числе и собственно военных, абсолютно несопоставимый.

Ведь в XVII веке круче нас по élan vital’ю, по пассионарности не было никого в Европе и близко, хотя и там воевали и бунтовали на всю катушку. Ты только вдумайся в порядок цифр: людской потенциал, которым реально мог располагать Богдан (Галичина, Волынь и Слобожанщина были, по большей части, вне его контроля) составлял более чем скромные 1,2–1,5 млн. душ, считая баб, малых детей и ветхих старцев — а под Берестечком в 1651 г. собралось биться с ляхами до 100 тысяч! Пропорция, если уметь видеть за цифрами смысл, поражает воображение. И этот небольшой, но задорный коллектив воевал 30 лет без передышки против всех, кого видел, пусть и не со всеми сразу, а в разных комбинациях — против поляков, турок, татар, молдаван, московитов, друг против дружки, наконец. Размах воистину эпический, тут Гомер нужен!

От того, чем этот праздник бытия кончился, я с тяжким вздохом отвлекаюсь и подхожу к истории чисто эстетически, даже вызывающе-эстетски — как к картине. И рядом с ней какая-нибудь гражданская война в Англии — просто заурядная кабацкая драка. А что уже говорить про героику УПА, долженствующую заменить, как некоторым хочется, в национальной памяти прежние, казацкие символы? Где ваш, западенцы, Тарас Бульба?

В истории, в том числе и военной (ты, как болельщик, меня поймешь), тоже есть своя высшая лига, есть первая и вторая; так вот в XVII веке мы играли в высшей, европейской, а если и не выиграли, то грех винить предков — короткая скамейка (1,2–1,5 млн), необъективное до цинизма судейство, полное отсутствие восстановительного периода, частая смена тренеров, постоянные травмы игроков (голод, эпидемии). Какая команда в таких жутких условиях не снялась бы с турнира после первого тайма первого же матча? А мы играли до конца 1670-х гг. Потом, конечно, сдохли на … хочется думать, не навсегда. Да и кто бы не сдох после такого нечеловеческого перенапряжения?

Если же применить эту футбольную метафору к УПА, то на фоне ведущих сборных 1939–1945 гг. — вермахта, Красной Армии, US Army, British Army — она могла бы претендовать на статус если не второй лиги, то крепкого коллектива физкультуры. Уровень показали достойный, для комбайнеров и зоотехников просто замечательный.

Другое дело, что в сетку турнира упорно не желали вписываться: организаторы чемпионата (второго мирового) играют за одно, а они все твердят: “ми — за вільну Україну!” Ну, им, понятно, отвечают: “хлопцы, у нас призы другие и ставки побольше, ваша тема не ко времени, разве что вне конкурса и результаты в зачет не пойдут, так что не путайтесь под ногами”. А один тренер, усатый, улыбается: “мол, вы пока тренируйтесь на кошках (волынских поляках), а потом, после финала в Берлине, я к вам пришлю ЦДКА и “Динамо”, сыграем”. Прислал, сыграли, уже без всяких правил, притом с обеих сторон.

А теперь вот историю того чемпионата переписываем: дескать, миллионы украинцев в Красной Армии — это легионеры, за “чужую” сборную игравшие и потому к нашей “подлинной” футбольной истории отношения не имеющие. Как бы квалифицировать сторонников такой вот “честной истории без мифов”? Приходит на ум одно меньшинство, когда-то и в самом деле притесняемое, но теперь вполне легализованное, которое совершенно утратило чувство меры и ведет себя порой по отношению к затюканному и ошельмованному большинству до крайности нахально. Аналогия, согласись, полная, хотя и немножко игривая.

И еще заметь: как убежденный мракобес и где-то пурист, выражения “премьер-лига” я тщательно избегал. А вообще, от кого пошла дурная мода на это словечко в футболе, ты не в курсе? Уж на что англичане консерваторы, и те заменили старый добрый First Division на придурковато-жеманную Premier League. Кому ж после этого верить?

Немножко с темы сбился? Это ничего: я за полную свободу композиции, по принципу “куда кривая вывезет”.

Но вернемся к твоим львовским друзьям. С 14 октября — “днем украинского оружия”, кажется, все ясно — провинциальная попытка монополизировать всю украинскую историю. Типа вам, бандюкам донецким, заводы и пароходы, ну а мы, интеллигенты галицкие, символы национальные приватизируем. Самое забавное, что обе стороны на такой раздел рынка, очевидно, согласились бы; главное — на чужое поле не лезть, и все довольны будут.

Но еще забавнее, точнее — непонятнее, совершенно нерыночное поведение галичан в рекламе и продвижении своих региональных исторических продуктов. Почему главным западно-украинским историческим брендом упорно делают ОУН-УПА — как ни крути, тоталитарную идеологию и часто, слишком часто, зверскую практику? Как тут не вспомнить смысл англосаксонского brand — “тавро”, “клеймо преступника”, “печать позора”? Вроде “вор, изменник и убийца” у пугачевцев. Если же взять народы поизящней, то на ум приходит графиня де ла Фер и одна песенка:

Не на щоці, конечно, а на плече, и не слеза совсем; но ты понял, к чему я клоню. А ведь рядом есть другой бренд — ЗУНР-УГА, подобных ассоциаций не вызывающий. ОУН-УПА по нашу сторону Збруча сходу расшифрует любой шахтер и любая ларечница, после школьного букваря книжек в руки не бравшая, настолько эта аббревиатура оскомину набила. Зато ЗУНР-УГА осилит не каждый интеллигент.

Но ведь Западно-Украинская Народная Республика и есть, насколько я понимаю, высшее проявление галицкого духа в лучших его качествах: способность к самоорганизации и упорному труду, внутренняя дисциплина, иммунитет (видимо, по счастливому недостатку фантазии) к бредовым вселенским утопиям, нелюбовь ко всякой атаманщине, ясный, спокойный, немного приземленный — в хорошем смысле — ум, житейское добронравие, наконец. ЗУНР в ту пору была, пожалуй, самым (если не единственным) демократическим, культурным, подлинно европейским государственным образованием на пространстве от Варшавы до Владивостока; удержись она тогда — и теперь западные украинцы, а не чехи, вправе были бы называть себя самым европейским из славянских народов.

Суди сам. Провозглашенная 13 ноября 1918 года, ЗУНР сумела быстро создать действенный административный аппарат и, не увлекаясь радикальными экспериментами, обеспечить на своей территории порядок, о котором другая, собственно Украинская Народная Республика не могла и мечтать. Национальным меньшинствам (четверть 4-милионного населения Восточной Галичины) были гарантированы 30 % мест в будущем парламенте. Немецкое меньшинство предпочло в драку не лезть; евреи же, после того, как поляки, в 20-х числах ноября выбив украинцев из Львова, учинили там 3-дневный погром, стали склоняться на сторону ЗУНР и даже создали в составе Украинской Галицкой Армии отдельный батальон (на живописном языке эпохи — “жидівський курінь”).

Что же до военной ипостаси тогдашнего галицкого духа, УГА, то армия эта сражалась в тяжелейших условиях, при недостатке вооружения, боеприпасов, продовольствия и острой нехватке офицерских кадров — в старой австрийской армии на 1000 офицеров приходилось 27 поляков и только 2 украинца, — так что в 1919-ом на высшие командные посты ангажировали безработных австрийских, немецких и русских генералов. Вначале борьба шла с переменным успехом, но громадное превосходство 18-милионной Польши в людских ресурсах не могло не сказаться. Вдобавок свинью подложила Антанта. Ее усиленно обхаживали обе стороны. Украинцы наивно ссылались на один из “четырнадцати пунктов” президента Вильсона, а именно “право наций на самоопределение” — принцип, по которому победители в мировой войне брались перекраивать карту Европы.

Поляки же доказывали, что украинцы — “немецкая выдумка” и такой нации не существует; а если и существует, то до собственного государства она еще не доросла; а если и доросла, то лишь до большевистского. В общем, милая и прекрасная Франция взяла грех на душу и принципами поступилась: не то чтобы она галичан недолюбливала, а просто на восточной границе Германии ей нужна была сильная Польша. Ничего личного, по-европейски. Поляки таким образом выцыганили у Антанты — “для защиты от большевистских банд”, разумеется — сформированную во Франции из польских военнопленных и превосходно вооруженную 60-тысячную армию генерала Галлера и отправили ее понятно куда. Отброшенные в апреле-мае 1919 года почти до Збруча, галичане, собравши последние силы, нанесли в июне отчаянный контрудар и чуть было не отворили дверь топки, — в смысле, не взяли Львов. Но с пятью патронами на винтовку много не навоюешь, и уже 16 июля Галицкая армия, напутствуемая прощальными залпами польской артиллерии, вместе с тысячами гражданских лиц переправилась через Збруч в Восточную Украину.

Там, на небольшой территории вокруг Каменец-Подольского, собрались в ту пору целых три Украины, хороших и разных: 50 тысяч бойцов УГА, 35-тысячное войско Директории (правительства УНР), оставившей в феврале Киев под натиском большевиков; фольклорную же стихию, т.е. революционное творчество масс в его чистом, не замутненном городской культурой виде, представляли 15 тысяч орлов атамана Зеленого.

Впервые в истории соприкосновение Востока и Запада Украины имело столь массовый и глубокий характер, ведь прежде, находясь в составе разных империй, они общались главным образом на уровне интеллектуальной элиты, Франко и Грушевского, например. Идеализированные понятия друг о друге пришлось срочно корректировать — уж слишком непохожими выбрались две Украины из-под обломков рухнувших империй.

Представлявшая Восток Директория была, в сущности, социалистическим правительством, которое грозилось крепко стоять за рабочих, крестьян и трудовую интеллигенцию, не давая спуску буржуям и прочей недобитой контре. Один из двух главных вождей Директории, Владимир Винниченко, писатель и вития, призывал отринуть парламентскую демократию и завести систему Советов, чтобы таким образом (хитрый же был хохол!) “выкрасть у большевиков их гром и молнию”. Правда, его вечный оппонент, главком Симон Петлюра, в греческой мифологии не столь начитанный и потому мысливший более здраво, предлагал за большевиками не гнаться, но укреплять армию и другие государственные институты, а сам пытался обуздать атаманщину и остановить погромы. Но его плохо слушали.

Воспитанные в австрийских конституционных традициях и привыкшие голосовать за либеральные партии с консервативным оттенком, рассудительные галичане с тяжелым недоумением взирали на своих восточных братьев, неспособных построить нормальную жизнь на земле и лезущих штурмовать небо.

Известный канадский историк Орест Субтельный (за которым я потихоньку следую в изложении событий) так описывает встречу двух ментальностей:

“Восточники обвиняли галичан в “реакционности”, а последние, отвечая комплиментом на комплимент, называли первых “полубольшевиками”. Галичане, отличавшиеся высокой организованностью и национальной сознательностью, с презрением смотрели на организационную расхлябанность восточных украинцев, их социальный радикализм и склонность к импровизаторству. Со своей стороны, восточные украинцы считали галичан бюрократизированными провинциалами, неспособными постичь конфликт на Украине в более широком контексте”.

(Цитата закончена, но жизнь продолжается.)

Не помогала делу и неопределенность в отношениях между братьями. Старшим формально считался восточный, что и было зафиксировано в Акте Злуки (союза, унии) УНР и ЗУНР, провозглашенном 22 января 1919 года, аккурат за десять дней до отъезда Директории из Киева. (Таков был обычай — принимать судьбоносные решения на чемоданах: Четвертый универсал Центральной Рады, о независимости УНР, появился на свет в ночь с 24 на 25 января 1918 года, когда к Киеву уже подходили банды Муравьева, делегированные еще одним, северным братом, упорно набивавшимся в родню.) Но у западного брата армия была сильнее, администрация эффективнее, а главное — революционная дурь никак не вмещалась в его неповоротливые, заточенные под евростандарт мозги; и, несмотря на все трения между братьями, на подконтрольных Директории землях, благодаря главным образом усилиям галичан, впервые появилось подобие порядка. Больше всех радовались этому жители еврейских местечек, зазывавшие к себе на постой гарнизоны УГА как лучшую гарантию от фольклорных экспедиций.

Между тем с Дона по большевикам крепко ударил Деникин; в первых числах августа наступление против них начали и украинские армии. Уже 30 августа галичане вошли в оставленный красными Киев, войско же Директории задержалось: писатели, по извинительной слабости к эффектам, готовили триумфальное вступление в Мать городов русских, шоу à la “Богдан Хмельницкий в январе 1649 года”. Как на грех, одновременно с передовыми частями УГА в город вошли добровольцы, и галичане, у которых, надо думать, уже давно рябило в глазах от того, что увидели они по нашу сторону Збруча, попросту растерялись. Ведь ЗУНР нечего было делить с белыми, а те, люто ненавидя “изменников-украинцев”, тоже как будто ничего не имели против иностранцев-галичан.

В общем, УГА очистила Киев. Директория же, дописав сценарий и вдруг узнав, что подмостки заняты какой-то другой странствующей труппой, принялась уговаривать галичан идти отбивать театр. Те поначалу упирались, потом вроде бы согласились, но момент уже был упущен — короче говоря, всё у восточных славян перепуталось и вышла полная бестолковщина. В итоге, побив горшки с добровольцами (которым, из-за головокружения от собственных успехов, не хватило ума признать в украинцах союзников по антибольшевистской борьбе, ведь Петлюра предлагал Деникину помириться и действовать сообща) и разругавшись между собою, братья, уныло отстреливаясь, поплелись туда, откуда выступили незадолго до того в свой триумфальный поход на Киев.

Печальная история приближалась к развязке. Из-за Збруча украинцев караулили поляки, с востока напирали белые (за которыми уже можно было разглядеть чьи-то старые отцовские буденовки), с юга враждебно сопели в спину потомки римских легионеров. Точку поставил молочный брат гражданской войны, тоже революцией вскормленный, — сыпной тиф.

Затем, уже от полного отчаяния, следует рокировка: Директория бежит за Збруч и, в надежде спасти от большевиков Восточную Украину, отказывается в пользу поляков от всяких претензий на Западную; а галицкий генерал Мирон Тарнавский переводит 4-тысячные остатки некогда грозной УГА под командование белых. Дальнейшее принадлежит скорее уже советской истории — поход Пилсудского и Петлюры на Киев, контрнаступление красных, “Даешь Варшаву!”, “чудо на Висле”, изумившее всех чудивших по обе стороны фронта, Рижский мир. Ни УНР, ни ЗУНР после этих передвижений не осталось — осталась советско-польская граница и добрый, ласковый юмор из песни: “над костями шумят ветерки…”

Такой вот был бренд made in Galichina начала прошлого века, и наши, восточно-украинские, поделки рядом с ним отдавали кустарщиной. Если же его так быстро сняли с производства, то не качество бренда тому причиной, а количество производителей — 3 миллиона человек, смех один, — и недобросовестная конкуренция соседей.

А сейчас, тезка, дай-ка я себя похвалю. Пишу я тебе на иностранном языке (согласен, стыдно, давно пора вконец, всмятку украинизироваться – дай срок), но ведь и на чужом наречии нашу патриотическо-лингвистическую линию гну: у меня ж везде “Галичина” вместо имперско-великорусского “Галиция”, хотя по-ихнему последнее было бы, пожалуй, правильнее. Оценил? А говоришь, что патриот из меня никудышный. Жаль только, нельзя на письме фрикативное “г” передать, чтобы этими самыми фрикциями его, москаля, и в хвост, и в гриву … да ладно, Бог с ним.

Кстати, а у тебя нет знакомого живописца или, на худой конец, мастера по комиксам? А то я сюжет для исторического полотна придумал, “День Злуки” называется. Или даже: “Злукины дети”, точнее “отцы”. Над картой Украины склонились в задумчивости Молотов и Риббентроп. Вдруг голос из кукурузы: “Хлопцы! Третьим буду!” — “А с чем вливаешься?” — “Крым несу!” — “Годится, подходи”. Можно в виде скульптурной группы. К 750-летию Львова в дар от г-жи Матвиенко хорошо бы пошло. Москаль, видишь, не смекнул. Теперь поздно.

Нет, я тоже знаю о том, как важно быть зверски-серьезным, и даже пытаюсь брать с тебя пример — просто не всегда получается. Но ты потерпи: дальше будет. <…>

<…> Таким образом, предпочтение ОУН-УПА в ущерб ЗУНР-УГА едва ли можно объяснить собственно коммерческими, рыночными мотивами. Видимо, тут другая причина — пригодность того или другого товара для целей текущей политической конъюнктуры, т.е. политической попсы в национально-сознательном варианте: исторические события актуализируются лишь настолько, насколько их можно развернуть в сторону темы “проклятых москалей”. Понятно, с ЗУНР-УГА толку в этом смысле — как с козла молока.

А вдобавок, мы, хохлы, народ деликатный, а национально-сознательные — как-то даже избирательно-деликатный. К примеру, в татарско-славянской теме помним только депортацию, а про сотни тысяч угнанных в неволю или просто вырезанных по месту жительства в XV-XVIII веках тактично молчим, чтоб не обидеть; или даже входим в положение — мол, иначе, как продав захваченных в плен христиан, бедолаги не могли приобрести предметы роскоши (читал сие своими глазами, притом у хорошего историка — что конъюнктура с людьми делает!) Но ведь и товарищу Сталину кроме как за хлебушек, изъятый у обреченных на голодную смерть крестьян, не за что было купить — не предметы роскоши, а станки для индустриализации. Так, может, тоже войдем в положение и оправдаем Голодомор или хотя бы будем о нем стыдливо помалкивать?

Тут, однако, есть своя смягчающая специфика. Ведь далекие предки жертв депортации никаких территориальных претензий к Речи Посполитой или к Московскому царству не выдвигали, строй свой никому не навязывали, войну не объявляли, рати неприятельские обходили десятой дорогой — чего в драку лезть по-дурному, не затем же пришли! Просто бизнес у людей такой был, мирные хозяйствующие субъекты и все тут. И сколь великодержавно-циничным был образ действий одной возрыдавшей царственной шлюхи (3), совершенно нерыночными, административно-командными методами положившей конец этой тихой идиллии!

А вот интересно, как им пенсию начисляли — за стаж или с ясыря, за крещенную душу?

Точно так же, возвращаюсь в XX век, и ЗУНР-УГА: педалирование этой темы не ко времени — поляки обидятся. Только чего им обижаться больше, чем нам? Возьмем украинско-польскую резню 1943 года: там обе стороны были достойны друг друга; можно и нужно взаимно извиниться. Хотя все равно чудно: уже седьмой десяток лет спорят “кто первый начал”, но не задаются убийственным для обеих сторон вопросом: если начали “они”, то почему же “вы” при первых же криках “Пионеры наших бьют!” не бросились на Запад / Восток выручать своих безоружных крестьян, а принялись резать чужих? Там же недалеко, Ковпак больше проходил, причем с боями, а вам же никто бы мешать не стал, — немцы не кинулись бы разнимать своих потенциальных противников.

А было иначе. Июль 1943 года, обращение ОУН (Б) (т.е. бандеровской, более радикальной и антинемецкой, в отличие от ОУН (М), мельниковской) к польскому населению Волыни: “За 48 часов убраться за Буг и Сан — иначе смерть!” Оцени античный лаконизм и суровую простоту слога. Справедливости ради отмечу, что и в Армии Крайовой недурные стилисты водились — приказ польского подполья: “Сидеть на месте — иначе Польша потеряет Волынь!”

11 июля упомянутого года произошли скоординированные нападения отрядов ОУН (Б) одновременно на 167 (!) польских поселений. (Знак “!” — мой, факты же взяты не из советских антибандеровских агиток, а из официального заключения рабочей группы историков при правительственной комиссии по изучению деятельности ОУН и УПА, под руководством проф. С. Кульчицкого — “Фаховий висновок …”, Киев, 3-е изд., 2005, с. 33). При пещерном уровне связи, главным средством которой для ОУН (Б) в волынских лесах служили, надо думать, “білі ніжки” боевых подруг, такая степень координации сделала бы честь даже германскому организационному гению, известному своей пугающей соседей сумрачностью. Последнему, впрочем, в те самые дни забот хватало: июль 1943 — Курская дуга, 12 июля — Прохоровка. Это так, “для фона” — чтоб ты не забыл, чем гигантские тоталитарные режимы тогда занимались.

Но вернемся к народам небольшим и свободолюбивым. Цифра “167” наводит на мысли, которыми не стала утруждать себя комиссия Кульчицкого (проделавшая громадную работу и опубликовавшая, говорю это без всякой иронии, замечательный по ясности, честности и глубине итоговый труд). Если истинной целью ОУН (Б) являлось лишь невинное “очищение” родных болот от инородного элемента, то для этого было бы достаточно, в порядке аргументации для непонятливых, вырезать десяток-другой сел — никто бы худого слова не сказал — прочий же элемент, давай Бог ноги, ретировался бы за Буг и Сан со спринтерской скоростью. А тут — 167, с запасом. (Любопытно, а сколько всего было польских поселений на Волыни?) Далее, скромные 100–200 трупов на село дают 16–32 тысяч жертв за одни сутки. Общее их число за 1943–1944, по Субтельному, составило 60-80 тысяч; согласно другим, и довольно основательным, исследованиям — в 1,5-2 раза меньше.

Теперь попробуем войти в село с другого конца, “з лісу”. Если допустить, что в каждом из координировавших свои действия отрядов было в среднем до 200 бойцов, умножить это число на 167 и прислушаться к Субтельному, который оценивает максимальную численность УПА в тот период в 30–40 тыс. человек, то получится, что 11 июля из леса вышли почти все. Между тем, столкновения с немцами, порой ожесточенные, в целом не отличались особой масштабностью и продолжительностью; а в гораздо более серьезных боях с восточными соседями инициатива, ввиду полной несоизмеримости сил, принадлежала, естественно, отнюдь не УПА. А значит, весьма вероятно, что из всех операций, в которых УПА участвовала (и совершенно очевидно, что из всех операций, которые она сама планировала и проводила), именно акция 11 июля 1943 года была самой крупной. Отсюда — мое скромное предложение твоим киевским друзьям, из числа самых национально-сознательных: если уж днем украинского оружия назначать дату, связанную с УПА (да разве я против? чего ты заводишься?

Я глухим притворяться не стану),

то почему бы не заменить 14.10 на 11.07? И заметь, какая пикантная близость выйдет с 12.07 — не последним днем в истории соседского оружия. Столь изящную иронию москаль, или “озверевший восточный хам”, как нелицеприятно его аттестуют, сразу не поймет: не хохол все-таки, а природа с историей у него до того угрюмые, что последний гуманист озвереет. У нас 11.07 — полная победа, а у них на другой день чуть ли не вся 5-я гвардейская танковая армия сгорела; вот мы и будем, про то вспоминая, сидеть и в усы казацкие посмеиваться. У кого они, конечно, есть.

Что же касается поляков (совсем про них забыл, извини, свои все-таки ближе), то они, похоже, и в самом деле первые начали — еще в 1942 году на Холмщине. Затем, в ответ на наше 11.07, последовала “акция возмездия” от 4.08.43 — сожжено около 150 украинских сел, т.е. порядок цифр и, надо думать, число жертв примерно те же.

Наши как будто угомонились и в ноябре 1943 года даже сняли с должностей руководителя ОУН (Б) на Волыни и командующего УПА Д. Клячковского (псевдоним — Клим Савур), непосредственного организатора резни, после чего на первые роли вышел Роман Шухевич (Тарас Чупринка), к тем событиям, очевидно, непричастный (“Фаховий висновок…”, с. 33–34). Поляки же вошли во вкус и в 1944–1945 гг. продолжали “очищение” территории к западу от Сана от украинского меньшинства. Так что по этому пункту нам с ними деликатничать причин не больше, чем им с нами, — а они ведь и не думают деликатничать, но по-прежнему исповедуют первый и единственный член своего исторического символа веры: “Виноваты могут быть все и во всем, Польша же – ни в чем и никогда”.

С Хмельниччиной еще проще: по сути, наше дело было правое, хотя формальные поводы для возражений у поляков есть: казаки изменили королю, посягнули на “территориальную целостность” Речи Посполитой, вели себя не слишком гуманно (но не более жестоко, чем сами же ляхи) и т.д.

Но ведь события 1918–1919 гг. на Западной Украине — совершенно другая история. Принцип “территориальной целостности” Польши ЗУНР не могла нарушить при всем желании хотя бы потому, что Польского государства уже 150 лет как в природе не существовало; ненька-Австрия по-хорошему отпустила своих детей на вольные хлеба, и каждый вправе был устраиваться на своей земле, как хочет, по принципу национального самоопределения; 75% населения Восточной Галичины составляли украинцы — какие тут вопросы?

В общем, со стороны Польши имела место чистой воды агрессия, завоевание, захват чужого грубой силой — по всем мыслимым критериям. Если так, а оно так, то почему же мы не требуем у прямых и гордых наследников Второй Речи Посполитой извинений за раздавленную ею ЗУНР? И не просто не требуем, но еще и чужих “орлят” (4) на своих кладбищах прикармливаем! Москаль, он хоть и “проклятый”, но у себя не допускает таких надписей на немецких могилах, из которых бы ясно следовало, что их дело было правое или хотя бы “тоже правое”. Но, он же, как всякому известно, грубый и несубтильный — татарщина! — а мы ж народ деликатный.

Так что, дорогой, твои галицкие друзья не тот товар нам завозят, который надо бы завозить — для пропаганды милого твоему сердцу гробщества <…>

А поскольку злостное нарушение тайны нашей переписки не исключено и теперь, то лучше я сам, как тот дедушка Крылов, статуи в Летнем саду стерегущий, сформулирую нехитрую мораль моих басен. В чем-то, может, и повторюсь, ведь тема по сути та же — так сказать, “по дорогам знакомым, за любимым наркомом мы коней боевых поведем”. Только теперь попробуем дальше проскакать, если солярки хватит.

Так вот. Братья-славяне, старший и младший, из одной колыбели, неосторожно монголами опрокинутой, выпавшие и крепко при этом ушибшиеся! (Старший, ты же понимаешь, это мы; младший просто обогнал нас на повороте в развитии, главным образом физическом). Давайте, во-первых, жить дружно! А во-вторых, давайте не будем одни агитки другими заменять и малевать новые лубки, патриотически-хуторянские (это старшему); или не к месту надувать великодержавные щеки, изрядно обвислые и не шибко пугающие (это младшему). А если беремся о чем-то говорить (это обоим), то нужно договаривать, а главное — додумывать до конца. Когда же случается встрять в полемику, конкретных событий касающуюся, то лучше не огненными глаголами из плохо переваренных книжек, порой хороших, но чаще — разных, сердца и бороды ни в чем не повинных граждан жечь, а сухими числительными и скучными существительными обходиться — подальше от греха. Такая вот мораль, меня самого своей неопровержимой банальностью приятно удивляющая.

Ну а раз пошла такая пьянка, то обозначу еще один, прости Господи, “мессидж” бессвязных моих писаний — ратоборство с “совком”. Sic, братья, sic! Ведь совок, в основе своей, это не скудость сортов колбасных, как полагает, по слову классика, “бестолковая, убогая по уму и сердцу, воистину беспризорная перестроечная интеллигенция” (цит. по статье превосходного историка философии О. В. Марченко; у Лосева, конечно, “русская”), а неспособность и патологическое нежелание смотреть на мир Божий иначе, как через очки идеологии, или, что еще хуже и чаще, дешевой политической конъюнктуры.

Совок же бывает двух типов — классический, собственно “совок”, для своей эпохи, с ее цензурой, недостатком информации, железным занавесом, органичный и простительный; и эпигонский, упадочный (но без какого-либо декадентского шика) — назовем его “антисовок”. “Анти” — лишь приставка, совершенно не влияющая на корень, а корень у них один. А потому различиями между совком и антисовком, между мадам Цунамченко и паном Толкайспином (5), могут всерьез заниматься — по печальному долгу службы и, хочется верить, преодолевая брезгливость — лишь политологи и политжурналисты. Мы же, простые люди, живущие не по долгу, а по склонности, имеем право видеть, что подлинная граница проходит не между ними, мадам и паном, а между ними и нами, и граница эта все та же — между попсой (политической, культурной, какой угодно) и попытками, пусть скромными, серьезной и честной работы (опять же политической, научной и т.д.). Вот я и спрашиваю: с кем вы, мастера культуры? Чьи вы, хлопцы, будете?

(Ты только посмотри, до какого пафоса поднимаюсь — аж у самого мороз по кошке!)

В отношении же к собственной истории такой, вне-совковый, взгляд на мир можно, пожалуй, назвать эстетическим — в том примерно смысле (хотя, конечно, на другом материале), как учил нас Иммануил Кант, философ великий, а одно время даже русский (присягу ж на верность Елизавете Петровне приносил, когда в Семилетнюю войну донцы в Кенигсберг пришли). “Незаинтересованное созерцание” — так это, кажется, у старика называлось. “Незаинтересованное” здесь — вовсе не “безразличное” или “равнодушное”, но скорее “бескорыстное”, свободное от искажающей чистоту взгляда связи с собственными “интересами”; а применительно к нашей теме — от политических пристрастий, злобы дня, всевозможных юбилеев, дат, годовщин, от не отпускающего малограмотных госмужей и журналистов болезненного зуда извлекать из истории уроки. Какие такие “уроки”, пацаны? Вы, соответственно, меньше воруйте и меньше врите, а остальное приложится вам. Вот и весь “урок”, точнее, домашнее задание.

Посмотрим на дело с другой стороны. Неужели римляне и галлы, русские и немцы, украинцы и поляки, красные и белые, желто-синие и просто-зеленые жили и умирали только для того, чтобы мы в очередной подвернувшийся “чего-то там день” ритуально их прокляли или восславили, смотря по собственной парт- и СМИ-принадлежности, т.е. прокукарекали, как петухи, по случаю восхода солнца? Но ведь петух (по зрелом размышлении, спешу извиниться перед почтенным животным), важнейшую социально-экономическую функцию выполняет — будит для трудов праведных хлебопашцев и скотоводов, и мы, щелкоперы и горланы-главари, подражаем ему до крайности бездарно.

Такой, утилитарно-политический, подход к прошлому, во-первых, до глупости смешон — надо же, великую честь предкам оказываем, в собственных драчках их поминая! а во-вторых, до свинства неприличен — приятно ли будет нам в гробах шевелиться, если и нашу эпоху потомки не попытаются понять или хотя бы увидеть ради нее самой, безотносительно к своим “актуальностям”, а пустят, как стеклотару, на “уроки” себе?

(Опять, скажешь, пафос попёр, риторические вопросы, сложноподчиненные предложения полезли? — Ну, не уберегся. Сам знаешь: уходит молодость, приходит мудрость, но иногда не сразу, отчего и возникают досадные лакуны в биографии и сбои в стиле. Строго не суди.)

Я уже не говорю о банальном лицемерии тех самых, кто “клянется именем”, “хранит заветы”, “не отдает на поругание”, “возвращается к истокам”, “восстанавливает справедливость” и прочая, но при этом “интересуется” собственной историей только как поводом лишний раз подрать глотку. Что же до “уроков”, то любая эпоха, в самом важном и характерном, в том, что и делает ее особым временем, совершенно уникальна и учиться ей лучше у себя самой. На общежечеловеческом уровне (не врать, не воровать, морды без веских причин не бить) тоже не стоит ворошить прошлое ради извлечения уроков: есть ведь семья и школа, а если не доходит — тюрьма.

А стало быть, остается то самое “незаинтересованное созерцание”, без детских претензий на формулы и уроки. Устойчивый же вкус к нему предполагает две вещи.

Во-первых, известную, пардон, культуру ума. Откуда она берется, не знаю, а вот где портится, скажу и не откро