От редактора АПН. Во время последних политических событий в Эстонии, когда возникла ситуация с осквернением памяти советских солдат в Таллинне, я получил письмо от известного исследователя консервативной революции в Германии, переводчика работ Эрнста Юнгера и крупнейшего знатока его творчества в России Александра Михайловского. Мы уже договорились с Александром о публикации на АПН его статьи о «консервативной революции». Однако Александр посчитал необходимым предпослать выходу его текста перевод предисловия к еще не появлявшейся на русском языке книги Эрнста Юнгера «Никто не забыт», в котором речь идет о почитании памяти павших героев Первой мировой войны.
«Вот перевожу сейчас политическую публицистику Юнгера, — писал мне Александр, — и среди множества статей наталкиваюсь на поразительно современный текст. Казалось бы, написано в 1928 году немецким офицером по известному поводу, но сейчас, особенно накануне Дня победы и на фоне стихийной повсеместной кампании по тихому и громкому сносу памятников, читается другими глазами. И можно забыть, что это немецкий офицер и что пишет он про Германию и Первую мировую. И даже романтическая риторика порой отходит на второй план ... А кто не видел скромных памятников в русских деревнях, где десятки имен и всего 5-6 фамилий? Может быть, сейчас, когда уходят последние ветераны, задача памяти оказывается самой насущной?».
Споря с Дугиным, мы говорили о невозможности отождествления русских национально-государственных интересов и проектов правых радикалов Европы. Однако консервативную мысль Европы нельзя не принимать во внимание в наших собственных размышлениях о судьбах России и всего человечества. Перефразируя Бердяева, российским консерваторам следует прилагать к собственной стране и собственной культуре не взгляды германских консерваторов на Россию, но и их мысли о Германии и ее миссии в истории.
***
Я с радостью откликнулся на предложение отобрать для этого издания портреты и судьбы выдающихся мужей — тех, кого война вырвала из наших рядов. Как мы можем искупить нашу вину перед павшими? Чувство долга побуждает нас постоянно вспоминать о каждом из них. И потому разве не справедливо, что мы отвели им место в нашей жизни? И как это было просто! Памятники из камня, памятные доски из бронзы и мрамора множатся вокруг нас и молчаливо свидетельствуют о том, что страна желает почитать своих мертвых героев. Но все же, несмотря на все высокое достоинство, эта воля к почитанию остается холодной, если ее не согревает почитание сердца. Мертвые все еще близки к нам, камни еще слишком молоды, чтобы через них мы могли обращаться к мертвым, а из лавровых венков еще не выветрился терпкий запах, напоминающий о свежих могилах. Взгляд задерживается на одном из имен, стройными колоннами высеченных на подножии памятника, и в сердце закрадывается чувство, знакомое и в то же время странное. Нечто похожее мы испытываем, заглядывая в пустые глазницы черепа, нам хочется спросить: «Кем ты был? Как ты жил?». В тот самый момент рождается личное отношение, столь нужная нам интимная связь; и даже простой букет цветов испускает какое-то особое свечение, когда его посвящают не славному герою, а любимому человеку. Правда, чем больше война перестает быть переживанием, становясь воспоминанием, тем больше ощущается разрушительное воздействие времени: плоть и кровь исчезает в его горниле, на их месте возникают новые поколения, и только твердое, неподвластное времени ядро остается нерушимым. Потом приходят в упадок и памятники: сегодня с них бережно смахивают пыль, завтра с них сотрутся последние имена — но тогда-то на них и проступит нечто безымянное и гораздо более важное, а внуки сумеют увидеть смысл в том, что сегодня кажется бессмысленным. Ибо когда отдельный человек, индивид действует ради высшей жизни, он бессознательно, страстно бросается с головой в гущу событий. Смысл событий для него неясен, но этот смысл исполняется в нем и через него.
Но мы и были этими людьми, мы знали павших товарищей в лицо, из наших рядов они отправлялись на смерть. Поэтому они ближе к нам, чем к грядущим поколениям, они кровь от нашей крови и плоть от нашей плоти, великая мать Германия связывает всех нас, мы все как братья. Да, нас связывают кровные братские узы! Поэтому наше право и наш долг почтить дух павших, воздать почести их личности. Личность ушедшего от нас человека — понятие странное, отчасти реальное, а отчасти нет — с одной стороны, человек нас покинул, а с другой, продолжает жить, мы долгое время носим в себе его живой образ как часть нас самих. Торжество смерти и поражение индивида кажутся тогда не столь безусловными, подобно тому, как мы не расстаемся с заходящим за горизонт солнцем до тех пор, пока на небе алеет хотя бы одно облачко.
Но как лучше воздать им почести? Наверное, так, как мы бы сами этого хотели. Кто не желает, чтобы его жизнь продолжалась, пусть даже в самом скромном виде? Стремление слиться с великим Ничто нам плохо подходит, ведь мы живем в стране, где ведут войны ради будущего, в духовном мире, где каждый наш атом содержит в себе единую и неделимую силу. Павшие на поле боя, несомненно, заслуживают почестей, но если представить перед глазами собственную могилу, то нам хотелось бы, наверное, чего-то большего, чем простой надписи: «Здесь покоится хороший человек». По крайней мере, нам хотелось бы видеть имя и две важнейшие даты, между которыми протекала земная жизнь. Прогуливаясь в меланхолическом настроении по кладбищам, мы любим разбирать надписи на старых надгробиях и высчитывать, кто сколько прожил. Эти скудные сведения, цифры, начертанные золотом на граните, черные строки имен под фарфоровыми портретами или таблички на заржавевших крестах странно трогают нас, и мы ощущаем некое дыхание личности.
Да, тот, кто покоится здесь, был личностью, и этот момент представляется нам очень важным. Пусть это по-детски наивно, но мы так чувствуем. А поскольку мы так чувствуем, мы будем почитать мертвых так, как нам кажется правильным. Речь идет о том, чтобы выразить свое личное к ним отношение, сохранить их образ в наших сердцах и прочувствовать их жизнь так, как если бы все еще было возможно увидеть в них судьбу, запечатлевшуюся в их делах и характерах. Представив эту жизнь во всей ее полноте и глубине, мы сможем ощутить внезапную утрату и всю тяжесть принесенной жертвы. Но это скорбное чувство, эта возвышенная печаль постепенно приходит на смену боли утраты. В нас гибнет образ человека, и тот же образ побеждает смерть. Да, именно смерть забирает у нас личность живого человека, делая ее гештальт чем-то уникальным и неповторимым. Столь чистая и возвышенная связь с личностью, практически невозможная при жизни, чем-то напоминает явления в снах, которые кажутся нам бесконечно близкими и родными по сравнению с реальным миром.
Потребность ощутить присутствие другой личности, собственно, и стала причиной того, что в нашем народе нет культа Неизвестного солдата, столь характерного для других стран. Конечно, фигура Неизвестного солдата сама по себе кажется нам неплохой идеей, но это значит, что она в большей степени касается нашего духовного мира, нежели нашего сердца. Нам нравиться чтить память, испытывать священный трепет. В слове «трепет» содержится указание на непреодолимую пропасть, отделяющую нас от человека, чью память мы чтим. Перед нами герой, неизмеримый человеческими мерками и приглашаемый подобно Геркулесу на пир богов. Герой не относится к массе. Но если немец почитает кого-то, он не будет из древесины человеческой массы вырезать образ святого, его почитание всегда связано с чем-то определенным, конкретным, особенным, со всеми достоинствами и недостатками человека. Это является отличительной чертой немца, которая, в частности, отражена в сказках о животных, где каждое животное имеет свое имя и свой характер. И черта эта, скажем так, укоренена в душе (Gemüt). Оттого-то феномен Неизвестного солдата в Германии никогда не станет таким же популярным, как в тех странах, где соотношение духа и характера является иным, пусть очень важным, но все же иным. Не наше дело об этом судить, потому что там, где жизнь духовна, дух тоже наполнен жизнью и помогает понять то, к чему мы приходим иначе.
Неизвестный солдат. В действительности, солдат никогда не бывает совсем неизвестным, потому что с понятием солдата неразрывно связано понятие товарищества. Солдат гибнет не так, как искатель приключений, одинокий странник, которого поглощает морская бездна или испепеляет пустыня. Солдат умирает в кругу однополчан, в борьбе не за свое, а за общее дело. Правда, смерть вырвала многих прямо из маршевых колонн, которые двигались днем и ночью по забытым ныне военным дорогам. Судьба не оставила нам их имен. Их жизнь была уничтожена в зародыше, не успев распуститься. Но стала ли она оттого менее ценной? Ведь смерть проводит границу, за которой стираются все различия. Сколь бы насыщенной ни была жизнь человека, прыжок за последнюю черту одинаково значим для каждого. В героическую эпоху, которая находится в плодотворном отношении к смерти, противопоставляя ей творческое, созидательное начало, смерть оказывается не столько погребением, сколько достижением. За предельной чертой достижение становится абсолютным и безусловным, превосходя любое сравнение внутри нашего мира. Ведь любое другое достижение, даже самое высокое, может быть теоретически перекрыто более совершенным результатом, за исключением этого одного, когда личность выполняет задание и за него умирает.
Во Франции подняли из массовых захоронений останки Неизвестного солдата и, поместив их в реликварий, установили в центре большого города, в самом сердце страны. Он покоится под сводами памятника, где на больших каменных плитах высечены названия сражений и генералов. Здесь объединены две важные вещи — слава, венчающая возвышенную волю и дающая юношеству пример для подражания, и незаметная за сиянием славы жертва, которой потребовала эта воля.
Так вот, если мы желаем подчеркнуть значимость отдельной судьбы, сохранить личность человека в нашей памяти, то это вовсе не предполагает какого-то умаления роли безымянного солдата. Любая индивидуальная жизнь есть не что иное, как отражение сил эпохи, действующих в каждом человеке. Это можно сравнить с тем, как наш глаз выбирает из множества морских волн одну, потому что в ней отражается солнце. В облике неизвестного солдата символически явлено понятие жертвы, в индивидуальной судьбе — образ жертвы как символ. И то, и другое — подобия, на которые стремится опереться душа.
Можем ли мы найти более яркий символ жертвы, нежели полнота жизни, явленной во всеоружии своих сил и возможностей? Какое многообразие судеб расстилается перед нами! А разве могло быть иначе? Ведь в 1914 году на встречу неизвестному отправлялась великая армия, вобравшая в себя наши лучшие силы; и разве не с ней было связано все наше будущее? И если где-то еще существовало вечно немецкое, то именно в ней оно обрело свое временное, личное воплощение, скрытое за однообразием униформы и сдерживающее порывы стального ветра.
Да, в великом списке мертвых есть немало тех, кто мог бы еще принести пользу своей стране. Окинув взором все эти силы, проявившие себя в разных областях жизни, не так то просто увидеть в них нечто единое. Ведь разница между военным летчиком, художником, ученым и лириком очевидна, и не менее очевидно, что к войне они будут относиться по-разному. Не для каждого великий зов означал прорыв к небюргерскому, первобытному миру, готовность идти навстречу стихии и опасности. Скольких он вырвал из того жизненного круга, в котором была укоренена личность. Тот, кому ведома реальная сторона войны с ее малыми и большими лишениями, кому ведома борьба между единообразием и своеобразием, холод, угрожающий оторванному от почвы бытию человека, и необходимость ждать бок о бок с массами других солдат отправки на фронт с очередным эшелоном, тот сможет оценить значением приносимой жертвы. Так вот, разве недостаточно одного факта гибели совершенно разных людей на одном поле боя, чтобы увидеть в нем волю случая. О каком тогда единстве может идти речь там, где жизнь обрывает слепая пуля-дура?
Мы сталкиваемся здесь с вопросом о случайности и необходимости, вопросом, ответ на который будет зависеть от того, на какой позиции стоит человек — позиции индивида или общности, — и представляет ли он себе происходящее, как внутренне обусловленный механизм причин и следствий, или же усматривает за ним какой-то глубокий смысл. А так как последнее является делом веры, то было бы неправильно искать для нее доказательств. И тем не менее это основной вопрос нашего времени, когда доказали буквально все и даже тот факт, что нет ничего, что можно было бы доказать безусловно. От этого последнего доказательства до веры — всего один шаг, шаг, отделяющий мир случайности от мира необходимости.
Для того, кто не признает в явлениях случайности и рассматривает войну как выражение жизни, ее могущества и непреклонности, кто не отказывается видеть в ней смысл, лежащий по ту строну всякой разумной целесообразности, — для него смерть отдельного человека, эта страшная и невосполнимая утрата живой личности, все же никогда не будет бессмысленной и случайной. Ведь принимая необходимость, человек обретает глубокое утешение и уверенность высшего порядка. Отдельные смерти оставляют на теле армии, а вместе с тем и на теле народа великие раны, но они продолжали бы кровоточить, если бы уничтожение и смерть сами по себе не сопровождались еще более величественным жизнестроительством.
Да, эта кровь, пролившаяся из драгоценных, но быстро разбившихся сосудов, наполняла собой одно большое сердце. Поэтому между отдельными солдатами должна быть более глубокая связь, помимо той, что все они прошли сквозь мрачные врата смерти. И поскольку кровь эта вышла из одного источника, все они связаны единой общностью крови, судьбы и характера.
Но вот вопрос: как может быть общим характер? Разве мы не понимаем под характером простое своеобразие, уникальные черты, которые присущи человеку с рождения до самой смерти и отличают его от других? Конечно так, но нельзя ли сказать то же самое и относительно германского характера? Разве через всю нашу историю с самого ее начала и до сего дня не проходят одни и те же добродетели, одни и те же ошибки? Разве всех наших великих людей, которыми мы вправе гордиться перед лицом других эпох и народов, кем бы они ни были — мыслителями ли и поэтами или активными участниками реальной жизни Германии — разве всех их не объединяет нечто существенное, заставляя нас говорить: «Это совершенно по-немецки и никак иначе!» Таким же образом, видя совершенную художественную форму, мы бываем твердо убеждены, говоря: «Это мог нарисовать, сочинить, высечь из камня или построить именно он и никто другой!» Нет, не существует никакого противоречия в том, что личный характер не только служит выражением самости, но и отражает в себе черты общего характера, а он опять-таки обнаруживается в тысячах лиц. Возьмем для примера природу — она берет идею какого-нибудь животного или моллюска и воплощает ее не в какой-то одной форме, а стремится в бесконечных вариациях исчерпать все заложенные в идее возможности. Многообразие в единстве и единство в многообразии — вот что создает полноту жизни, которой мы никогда не устанем восторгаться.
Стало быть, мы утешаем себя, видя в армии павших оттиск общего всем германского характера. Однако такая панорама не должна помешать нам увидеть в каждом из этих солдат уникальный характер. Задача для нашего времени, в самом деле, не из простых. Ведь, скажем, под образованием мы давно привыкли понимать некое количество более или менее специальной информации, а любое достижение рассматривается нами как результат профессионального мастерства в опять-таки очень специальной области, доступной только для знатоков. Разумеется, такова тенденция нашего времени. Но не будем забывать и о том, что любое выдающееся достижение, к какой бы сфере оно ни относилось, необходимо является результатом деятельности выдающейся личности, и на первом месте стоит именно личность, а не ее специфическое достижение. Если бы Александр не покорил мира, он оставался бы все тем же Александром. И очевидно, что важно не столько покорить мир, сколько быть Александром! Народ прекрасно понимает это и в передаваемых из уст в уста историях пытается выразить единство характеров своих современников, а равно тех, кто жил задолго до них. Масштаб достижений оценивается рассудком, сердце же улавливает лежащий в ее основании характер. Мне вспоминается такая история: оказавшись в Кёнигсберге в день смерти Канта, один солдат показал на плывшее по небу облако и сказал, что на нем парит душа великого Канта. Этот трогательный пример показывает, как народ приобщается к возвышенному.
А посему разве не достойная это задача — донести образ наших павших, символов великой жертвы, до всего народа? Ведь в их достижениях мы усматриваем отражение индивидуальных жизней, а в них опять-таки видим отражение германского характера в определенную эпоху, эпоху, которую нам самим выпало пережить? И если мы хоть на шаг сумели приблизиться к цели, то труд наших авторов был не напрасен.
Эта книга — наша дань павшим, забывать которых мы не имеем право. Но мы можем рассчитывать и на ответный дар. Ушедшие напомнят нам о той высшей жизни, что потребовала, не задумываясь, принести такие жертвы. И чье сердце не содрогнется от сознания новой внутренней ответственности?
Оригинал: Jünger E. (Hrsg.). Die Unvergessenen. Berlin, 1928
Перевод с немецкого А.В. Михайловского.
