"Восток и Запад после Империи": книга о становлении Русской цивилизации на арене мировой истории

Книги Егора Холмогорова о книгах всегда интересны по двойному счёту. Во-первых, читателю квалифицированно, компактно и бережно расскажут о текстах, которые он едва ли прочитал бы сам (но теперь, вполне возможно, прочитает). А во-вторых, этот рассказ всегда будет сопровождаться подробным комментарием Холмогорова. Комментарием одновременно интересным и заинтересованным: Холмогоров никогда не рассказывает о книгах, которые не затронули важнейшие для него темы, он никогда не бывает бесстрастен, но всегда  основателен, его зрение объёмно. Книга «Восток и Запад после Империи» в этом смысле заинтересованного выбора темы – основа основ, то самое «откуда есть пошла Русская Земля» и как она вписывается в мировой контекст.


«Особенностью представляемой книги является сдвоенная структура глав. Один очерк в каждой главе посвящен средневековой Руси, другой — Западной Европе или, в одном случае, евразийским степям. Читатель сам увидит, насколько созвучными оказываются темы и процессы средневековья в разных цивилизационных ойкуменах», - пишет автор, обещая интегрировать в рамках своего исследования «мотивы артуровских романов Мэри Стюарт и мифы полоцкой летописи, путь святых правителей Андрея Боголюбского и Людовика Святого, проблематику смены сеньориального начала национальным в Средиземноморье эпохи Сицилийской вечерни и России Ивана III».


Книга посвящена памяти трагически погибшего в 2020 году литературоведа и публициста Михаила Бударагина.


*** 

Статья «РИМ С КЕЛЬТСКИМ ОРНАМЕНТОМ Мэри Стюарт. Полые холмы» рассказывает о восхождении к трону короля Артура. Того самого, легендарного, которому споспешествовал великий маг Мерлин, – вот только почти без магии. И после прочтения этой реалистической истории, уверяет Холмогоров, фэнтези покажется пресным.

«Это невероятно изящно и увлекательно написанный роман воспитания. Юный Артур возрастает, познает мир, познает себя, ищет отца— и все это под влиянием мудрого наставника Мерлина, создающего своего идеального короля. Архетип «воспитание чудесного мальчика» был заимствован Джоан Роулинг именно у Стюарт, и пара Гарри Поттер-Дамблдор является очевидным отзвуком пары Артур-Мерлин. Кто, будучи мальчишкой и прочитав эту книгу, не ассоциировал себя с Артуром, даже если никаких Мерлинов поблизости не наблюдалось?»


Статья «ВЛАДИМИР НЕ НАСИЛОВАЛ РОГНЕДУ Полоцкая летопись и конструирование исторического мифа» - это едкий и меткий разбор «исторического» фильма «Викинг», которым так гордился «Первый канал» в те времена, когда у государства ещё не появился запрос на воплощение отечественной истории в адекватных и привлекательных образах. Егор Холмогоров в своей статье всякую «историчность» «Викинга» развенчивает. Безжалостно, аргументированно, последовательно. Создатели фильма настаивают, что «их сценаристом был Нестор» (которого можно назвать первым «раскрученным» историком Руси, известным широкой публике) – Холмогоров показывает, почему это никак не может быть. А как тогда может? И об этом читатель узнает подробно: Владимир, Святослав, Малуша-ключница, Рогволод и дочь его Рогнеда выступают из мрака времени, и нам рассказывается, как и почему творилась «полоцкая легенда» о противостоянии Киева и Полоцка, Изяславичей и Ярославичей... Внезапно всё это оказывается имеющим значение в наши дни:

«Особое место тема насильственного брака Рогнеды и Владимира занимает у белорусских националистов, рассматривающих княжество Рогволода как «прото-Беларусь», брак Владимира и Рогнеды — как образ насильственной оккупации Россией, а предоставление Владимиром удела Изяславу и Рогнеде — как возвращение независимости. Владимир Арлов и Змицер Герасимович, авторы широко продаваемого сейчас в республике красочного альбома «Страна Беларусь», безбожно контаминируя разные летописные версии и играя на нервах фанатов «Игры престолов», рисуют такую картину: «Полоцк был предан огню и разрушен, а Рогволод с семьей попал в плен. По приказу Владимира полоцкий князь, его жена и двое сыновей были убиты. Эти трагические события, известные как „кровавая свадьба", разыгрались около 980 года. Плененную полоцкую княжну Рогнеду Владимир против ее воли сделал своей женой» (Страна Беларусь 2013: 32). Однако даже белорусские националисты, заметим, посовестились повторять рассказ об «изнасиловании на глазах отца и матери», хотя приписали Владимиру другое преступление, которого в полоцкой легенде нет,— убийство жены Рогволода».


«ОДИНОЧЕСТВО СВЯТОСТИ Жак Ле Гофф. Людовик IX Святой» - книга о любви и ненависти историка Ле Гоффа к знаменитейшему королю эпохи крестовых походов Людовику Святому (1214 – 1270). О Людовике Святом, казалось бы, известно поразительно много:

«Мало чья жизнь в Средние века была документирована столь подробно, как жизнь Людовика Святого. Тут и документы королевских архивов, и жития, и материалы процесса по канонизации, французские и иностранные хроники, записки самого Людовика Святого, обращенные к сыну с поучением о том, как править королевством. И, наконец, сногсшибательные захватывающие мемуары одного из близких Людовику людей — сенешаля Шампани Жана Жуанвиля «Книга благочестивых речений и добрых деяний нашего святого короля Людовика» (Жуанвиль 2012). Это яркие, сочащиеся жизнью картины и характеристики, написанные средней руки рыцарем с великолепным литературным талантом — ясностью зрения, наглядностью слога, великолепной памятью (даже если допустить, что иногда Жуанвиль достраивает эту память столь же живым и ярким воображением)».

Но взгляд Ле Гоффа устремлён гораздо чаще на то, что Людовик Святой не сделал, чем на то, что послужило его славе, и Холмогоров словно пытается восполнить эту небрежность и холодность историка, попутно рассказывая интереснейшие и мало знакомые российскому читателю подробности – например, о вероятном знакомстве короля и жившего в те же годы великого католического теолога Фомы Аквинского, -- или совершает глубокий разбор темы анти-иудаизма и антисемитизма в правление Людовика Святого. Выглядит это часто так, будто Холмогоров защищает французского короля от французского же историка – и, пожалуй, даже не выглядит, а так и есть, ведь «по большому счету Ле Гофф не столько реконструирует, сколько растворяет память о Людовике Святом как одном из центральных персонажей французского национального, роялистского и католического мифа», а Егору Холмогорову важно показать красоту и значение этого мифа. 


«МУЧЕНИК САМОВЛАСТЬЯ Н.Н.Воронин. Андрей Боголюбский» - статья о наиболее близком в нашей отечественной историографии варианте Людовика Святого (не случайно и перекликаются их прозвания).

«Книга выдающегося исследователя Северо-Восточной Руси пришла к читателю через 62 года после ее написания, через 59 лет после ее фактического запрета, через 31 год после смерти автора и через 18 лет после провалившейся попытки издать книгу посмертно», -- заостряет читательское внимание автор.

В чём же дело? «Ну что тут было запрещать?» И Холмогоров поясняет:

«Книга и сегодня может шокировать ясностью, цельностью, прямолинейностью и бескомпромиссностью той позиции, с которой она написана и которая не может быть определена иначе, как русский православный национализм. Можно даже ужесточить формулировку: великорусский. Охватывает даже некоторое удивление — как автор мог думать, даже в 1944–1945 годах, когда писалась книга, что ее можно будет издать? Еще большее удивление вызывает тот факт, что патриархом советских историков Б.Д. Грековым она была встречена благожелательно, рекомендована издательству, прошла, пусть и с боями, редактора — воинствующего атеиста, и была «зарублена» уже после набора, в ноябре 1948года, экстренно сочиненным отзывом другого крупного историка — В.Т. Пашуто».

Ведь это 1948 год – год разгрома «ленинградцев», «русской партии» (насколько это было возможно в Союзе), всего-то надеявшейся усилить роль РСФСР в Советском Союзе и отказаться от ограбления великорусского центра в пользу нацреспублик. Но идеи, представляемые расстрелянными «ленинградцами», оказались в опале еще прежде их ареста, что и доказала судьба книги Николая Воронина об Андрее Боголюбском, пишет Холмогоров. 

Рассказ о жизни Андрея Боголюбского и о его делах — это предание о чудесах и знамениях, о покровительстве Богородицы, устанавливаемом над Владимирской Русью через перенос Андреем Владимирской чудотворной иконы. Это история об учреждении князем праздника По­крова, создании службы и похвалы празднику (авторство службы и синаксаря Воронин не без оснований пытается атрибутировать самому Андрею). Фактически перед нами удивительная для 1945 года попытка представить советскому чи­тателю историческую работу об основах русской агиополитики, в формировании которой роль Ан­дрея Боголюбского была огромна.

Удивительно, что эта книга была в то время написана (да ещё и неверующим человеком) – и, увы, неудивительно, что к читателю она пришла шесть десятилетий спустя. Но деятельность Воронина этим не исчерпывается.

«До конца жизни Н. Н. Воронин занимал­ся восстановлением интереса русских людей к Владимиро-Суздальской Руси. Он писал бро­шюры и книги о значении древнерусских памят­ников, о важности их сохранения. Он пытается воспользоваться «оттепелью», чтобы начать кам­панию по возрождению древнерусского насле­дия: 23 августа 1956 года в «Литературной газе­те» появляется обращение «В защиту памятников прошлого». Текст составил Воронин, а подписа­ли И.Э. Грабарь, М.Н. Тихомиров, Л.М. Леонов, И.Г. Эренбург, П.Д. Корин и другие. В 1958 году вышла воронинская книга-спутник «Владимир, Боголюбово, Суздаль, Юрьев-Польско́й», заложив­шая основы туристического подхода к древне­русским памятникам, вылившегося в итоге в соз­дание знаменитого «Золотого кольца», в отборе памятников для которого Воронин принимал дея­тельное участие. В 1960 году была издана его брошюра «Любите и сохраняйте памятники древ­нерусского искусства».

"В 1965 году, после падения Хрущева, удалось добиться постановления ЦК о добровольных об­ществах охраны памятников истории и культуры. Для 1960–1980-х годов ВООПИК стал важнейшей точкой сборки русского национального самосо­знания в СССР. Начался имевший колоссальное историческое значение поворот большой части советской интеллигенции к русскости, к осозна­нию своих корней и своей истории.

Вклад Воронина в этот поворот был, опять же, огромен. Именно он приложил огромные усилия к созданию визуального мифа, смыслообраза русскости — популяризации храма Покрова на Нерли. Одиноко стоящая посреди бескрайнего заливного луга церковь, небольшая, скромная, тонкая, устремленная ввысь, подобная свече на ветру, лучше всего подходила для передачи того теплого, ориентированного на единство с приро­дой, на некоторый поэтический сентиментализм национального чувства, к которому стремились люди той эпохи. Воронину удалось создать один из эталонных образцов, икон русскости".


«ЗАПАХ ОХОТНИКА Е.И. Кычанов. Жизнь Темучжина, думавшего покорить мир»

Единственная на русском языке полная научная биография Чингисхана. Другие на сегодняшний день либо устарели, либо безнадежно пристрастны. Попутно читателю рассказывают и о том, как рождаются кочевые империи. Холмогоров излагает это кратко:

 

«a) Монголы эпохи Чингисхана были разбойни­ками и грабителями.

b) Их средствами производства были боевой конь и лук.

c) Их способом производства была война.

d) Их экономическая модель состояла в том, чтобы силой оружия отобрать у других народов — живых или мертвых — собственность и продукты труда.

e) С ролью правящей элиты завоеванных наро­дов монголы не справлялись, предпочитая набе­ги, грабежи и дань регулярной эксплуатации.

f) Их политическая модель — это модель раз­бойничьей шайки, собирающейся на «дело» под предводительством атамана.

Деятельность Чингисхана в качестве «велико­го реформатора» состояла в том, что он создал невероятно эффективную машину набегов, за­воеваний, грабежей и разрушений».

 

«Чудо-оружием» монголов был хашар. Это слово в переводе с тюркского означает «толпа». Вторгаясь в ту или иную страну, которую на­мерены были завоевать, монголы начинали не с крупных городов, а с сельской местности и не­больших городишек. Там они набирали огромную массу пленников и пригоняли ее к большим горо­дам. Это и был «хашар». Согнанные в хашар люди строили под руко­водством китайских и монгольских инженеров осадные орудия, засыпали хворостом, землей и своими телами рвы. Их выставляли живым щитом для защиты от лучников и орудий осаж­денных. Затем им раздавали лестницы, давали в руки оружие и заставляли лезть на стены. Сза­ди стояли монголы и убивали всякого, кто попро­бует развернуться.

Столкнувшись с тем, что с ними воюют залож­ники — мужчины, женщины и дети, проникнутые ужасом и отвращением защитники крепостей (а зачастую это были такие же мирные жители, ополчение города) теряли боевой дух и сдава­лись. Согласитесь, невозможно, не теряя присут­ствия духа, вылить кипящую смолу или выпустить стрелу, когда по лестницам лезут свои же люди. Да и если решимости хватало — хашар при­нимал на себя большую часть стрел, дротиков, смолы, и потери самих монголов значительно со­кращались».

Кычанов не изображает Чингисхана великим созидателем, но зато очень наглядно и факто­логически насыщенно показывает «трансформацию шайки охотников и разбойников в огромную гра­бительскую империю».


«ПОД ИГОМ Джон Феннел. Кризис средневековой Руси. 1200–1304»

Джон Феннел – авторитетный оксфордский русист, известный у нас в стране ещё во времена горбачёвской перестройки. «Антитатарская» тенденция у Феннела соче­тается с «евразийским» преуменьшением сте­пени разгрома Русской Земли монголами, замечает Холмогоров, вступая в полемику с феннеловским взглядом на меру феодальной раздробленности Руси и то, как повлияли на дальнейшую историю отношения с Ордой. Также он подробно разбирает, где правда, а где предвзятость и незнание в феннеловской критике Александра Невского. Одобрение вызывает та часть книги Феннела, которая посвящена деятельности сыновей Невского.

 

«Для Москвы присоединение бо­гатого Переяславля-Залесского означало нача­ло подъема, который в итоге привел к созданию единого Русского государства. Реальные события последней трети XIII века разрушают застаре­лый миф о том, что сила Московских князей была в навыке быть ханскими холопами.

История св. Даниила Московского показыва­ет прямо противоположное — это был князь, не страшившийся сражаться против самих татар, как это было в 1285 году. Это был князь, не страшив­шийся силой укротить амбиции хищника Андрея, встав за родство и правду. Это был князь, сумев­ший заставить татар признать существующее положение вещей и то, что русские князья сами будут определять порядок наследования уделов. Именно принципиальная и благородная позиция и подняла впервые престиж Москвы, сделала ее центром силы, с которым татарам приходилось считаться.

Юрий Данилович в своей схватке за великий стол утратит, безусловно, большую часть отцов­ского благородства. Но он в противостоянии Тве­ри также будет поддерживать роль Москвы как центра силы, причем чаще непослушанием ха­нам, чем покорностью.

Отношения потомков Александра Невского, рассмотренные Феннелом, дают ключ к пониманию событий, приведших к усилению Москвы в начале XIV века. Но сам Феннел этих выводов закономерно не сделал, оставаясь в плену старой схемы о «самых покорных из ханских вассалов».

 


«ПО КОМ ЗВОНИТ ВЕЧЕРНИЙ КОЛОКОЛ Стивен Рансимен. Сицилийская вечерня. История Средиземоморья в XIII веке»

Сэр Стивен Рансимен (1903–2000) — один из самых влиятельных византинистов ХX века, а его «Сицилийская вечерня» — «маленький исто­риографический шедевр: исследование генезиса восстания сицилийцев против французов, при­ведшего к отделению Сицилии от неаполитанско­го королевства анжуйцев и периоду независимо­сти острова». Рансимен показывает, что восстание на Сицилии было на руку византийскому правителю Михаилу Палеологу, и отчасти стало результатом его интриги, но использовало объективно накопившееся раздражение против власти чужестранцев в пору зарождения раннего национализма.

«Война была выигра­на благодаря стремлению сицилийцев к свободе. На протяжении двадцати лет после Вечерни они отклоняли уловки правителей и государствен­ных деятелей и дали понять, что не примут мир­ный договор, который отдавал бы их обратно под власть ненавистных французов… На протяжении наступающего столетия Сицилия была свободным и независимым королевством. Не очень богатым и играющим не слишком большую роль в мировой политике, но зато счастливым (Рансимен 2007: 331)».

«В конечном счете Сицилийская вечерня знаме­новала закат эпохи виртуальных династических королевств и начало времени наций, сплоченных землей, патриотизмом и неприятием чужаков, -- подводит итог Холмогоров. – Совсем скоро, вместе со Столетней войной, начнется время наций».


«РОЖДЕНИЕ НАЦИИ Михаил Кром. Рождение государства: Московская Русь XV–XVI веков»

Становлению российского государ­ства в XV–XVI веках посвящена книга петербургского историка М.М. Крома. Кром показывает, как Россия из вотчины «господаря» стала действительно государством, отмечает, что это было типичное европейское государство раннего модерна, и хотя Франция или Испания опережали Россию в деле становления инсти­тутов Нового времени, но Россия значительно опережала их по степени интегра­ции вошедших в состав бывших самостоятельных территорий.

«Рождение государства» полно интересных идей и мыслей, свежих новаторских подходов, содержит убедительное опровержение как запад­нически русофобских мифов о «вековой отстало­сти России», так и замешанных на евразийстве квазипатриотических мифов о несравнимости русского и западноевропейского политических путей и мнимом «наследии Чингисхана», сформи­ровавшем русскую государственность (впрочем, та же риторика, но только с отрицательным зна­ком, используется и в русофобском дискурсе)».

Среди достоинств книги можно отметить и то, что разбирается (и отметается как несостоятельное) популярное утверждение о Литве как «альтернативном центре объединения русских земель», гипотезы об арабских элементах на русских монетах (и в целом экскурс в чеканку русской монеты), разбор титулования русских князей, постепенно превращавшихся во «всея Русския земли самодержцев», разгром теории о преемственности власти мо­сковских государей от ордынских ханов, разбор русофобских клише Сигизмунда Герберштейна – и многое другое.

Уделено внимание и критике концепций Крома:

«Наиболее слабые страницы и утверждения книги Крома связаны с нарочитым, подчеркнутым нежеланием именовать формирующееся на осно­ве Московского княжества государство «русским национальным государством», как было приня­то в историографической традиции, в том числе и советской, в середине ХX века. (Приключения этого понятия в советской историографии сталин­ской эпохи исследованы в работе А.Л. Юрганова (Юрганов 2011). Обозначение раннемодерных государств в качестве «national state» и по сей день стандартно для западной историографии, а потому, чтобы отказаться от этого словоупотребления, Крому приходится идти на заметные тер­минологические ухищрения».

Эти ухищрения – ложное противопоставление государств «династических» и национальных – Холмогоров подробно разбирает, приходя к выводу:

«Представление о «всей Русской Земле» как о реально существующей и нуждающейся в един­стве никуда не исчезает из сознания летопис­цев, церковных проповедников, а стало быть, и их паствы — князей, бояр, купцов, да и про­стого народа. Характерно самосознание Афана­сия Никитина, тверского купца, оказавшегося за пределами русских и вообще христианских зе­мель, выучившегося говорить и даже писать по-тюркски. В своей знаменитой тюркской записи в конце «Хождения» он противопоставляет люби­мую им Русскую Землю, мыслимую как единство и целостность, и множественных «князей русской земли», которые «несправедливы». «Да устро­ится Русская Земля и да будет в ней справедли­вость», — высказывает свою сокровенную мечту тверской купец.

Предметом патриотической преданности для Афанасия является прежде всего Русская Земля как целое, а множественность князей может быть понята нами именно как фактор, порождающий несправедливость. В таком разе единовласти­тельство, единодержавие, которое вскоре после кончины Афанасия начнет устанавливать Москва, должно пониматься именно как установление справедливости».


Стоит отметить и критику рассуждений о «русском холопстве», опирающихся на некоторые установления Ивана IV, для традиции русского государства отнюдь не типичные:

«Как указывает Кром, Иван IV пытает­ся превратить этикетное наименование поддан­ных русского государя «холопами» в реальный политический статус (и именно эта его попытка станет основой для бесчисленных построений позднейших русофобских публицистов о «веч­ном русском холопстве»). Между тем, как отме­чает автор, появление термина «холоп» в каче­стве этикетного обозначения слуги государева связано не с мнимой несвободой царских при­ближенных, а с семантической сцепкой со словом «господарь». Если слово, означавшее домохозяи­на, перенеслось на главу государства, то слово, обозначавшее домашних слуг, перенеслось на исполнителей его воли. При этом речь шла ис­ключительно о словесном ярлыке. Бояре были «холопами» царя. Церковники — «богомоль­цами». Крестьяне именовали себя «сиротами». По сути, речь шла об описании государства как большой патриархальной семьи, политическом «домострое». И это описание было не архаичным, а напротив — новоизобретенным явлением.

Попытка Ивана IV превратить этикетное хо­лопство в реальное «рабство» вызвала законо­мерный протест, который слышался на протяже­нии всего его правления, — и от эмигрантов, как Курбский, и с риском для головы от дворян, как от князя Рыбина-Пронского и боярина Ивана Ка­рамышева, подавших прошение «о опришнине, что не достоит сему быти». «Подданные Ивана Васильевича вовсе не чувствовали себя бессло­весными рабами, какими их желал видеть гроз­ный царь» (с. 208)».


Наконец, рассказ о том, когда входят в русский язык понятия «отечество» и «государство»:

«Со времен стояния на Угре в лексикон рус­ской публицистики входит понятие «отечество». «О храбри мужествении сынове рустии! Подщи­теся свое отечество, Русскую землю, от поганых сохранити», — говорится в «Повести о стоянии на Угре», созданной в Ростове под влиянием Васси­ана Рыло. Мы обнаруживаем, что Русская земля интерпретируется не как абстрактное понятие, а как отечество, нуждающееся в защите. Те же, кто не защитил своего отечества, как южные сла­вяне от турок, те «погибоша, отечество изгубиша и землю и государьство».

Итак, уже в «Повести о стоянии на Угре», мы обнаруживаем тройственное уравнение: земля, Русская Земля есть отечество и есть «государь­ство». Причем не следует, как Кром, понимать «отечество» лишь в смысле «наследия пред­ков» (с. 225). С большой вероятностью это поня­тие проникает в русскую письменность под тем же западно-русским и литовским влиянием, что и слово «господарь», то есть в качестве славян­ской кальки латинских понятий. Следовательно, оно изначально несет в себе отсылку к латинско­му «patria», понимаемому как общественное бла­го, а не только как наследие.

Постепенно расширяется понятие «государьства»/«господарьства». От понимания его как пространства власти конкретного монарха оно все более сдвигается к современному значению суверенной территориально-политической систе­мы среди других суверенных территориально-политических систем. В Судебнике 1550 года уже упоминается «человек здешнего государьства», противопоставляемый чужеземцу. На рубеже XVI–XVII веков понятия «Московское государ­ство» и «Российское царство» получают широкое распространение в деловой письменности и пу­блицистике. В «Повести о победах Московского государства» автор постоянно говорит про «наше Росийское государство», тем самым осуществляя отождествление своего личного и государствен­ного самосознания. По сути, это развитое самосо­знание представителя политической нации, уве­ренно считающего государство своим и готового защищать его как свое владение и собственность».


«ВРЕМЕНА МИРОВ в поисках Фернана Броделя»

«Выход на русском языке в 1986 году первого тома огромного ис­следования Броделя «Материальная цивилиза­ция, экономика и капитализм в XV–XVIII вв.» был событием незаурядным, почти революционным», - пишет Егор Холмогоров и объясняет, почему это так:

«Несмотря на множество друже­любных реверансов в сторону марксизма, кни­га Броделя представляла собой его абсолютный разгром».

Советский человек открыл, что об истории можно рассказывать системно, отнюдь не прибегая к марксистской модели. Холмогоров предупреждает об опасности упрощения Броделя, восприятия его в качестве суррогата:

 

«Хрестоматийный» Бродель, выписанный как поклонниками и учениками, так и оппонентами, имеет не то чтобы мало общего с Броделем ре­альным. Скорее, это тот экстракт из настоящего Броделя, который оказалось способно усвоить интеллектуально примитивизирующееся совре­менное общество.

Реальный Бродель — это тонкий, чуждый ха­рактерных для многих историков предвзятостей, исторический наблюдатель, фантастически та­лантливый исторический живописец, это глубокий мыслитель, который пытается осмыслить социаль­ные и культурные явления, понять особенности цивилизаций в их уникальности. Последователь­ный, хотя и осторожно избегающий категоричных формулировок, консервативный мыслитель. Нако­нец, что важно для русского читателя, Бродель — автор одного из самых сильных «русских тек­стов» в западной гуманитарной культуре. Право же, все это заслуживает внимания и обсуждения».

 

Попутно с раскрытием личности и жизненного пути Броделя Холмогоров рассказывает про русского Михаила Ростовцева и бельгийца Анри Пиренна – историков, Броделю соразмерных и оказавших на него влияние, а также про Люсьена Февра и Марка Блока, Робера Мандру и Б.Ф. Поршнева... Вновь ярко проявляется умение автора вписать конкретную тему в широкий контекст – как временной, так и пространственный. Статья, посвящённая Броделю, – обзорная, но это не мешает сфокусировать внимание на главном:

«Бродель сформулировал важнейший для понимания при­роды цивилизаций принцип. Цивилизация стро­ится на отказе от заимствования определенных элементов культуры от соседей. Понятно, что все в мире со всеми постоянно обмениваются. Иногда, потому что иначе не выжить — изучают новые виды вооружения. Иногда — потому, что у других есть что-то вкусное и интересное. Но есть вещи, которые цивилизация не станет заим­ствовать даже под угрозой жизни — предпочтет умереть, чем уступить».

А также объяснить отличие мировоззрения Броделя от «мир-системы» Валлерстайна:

«Для Валлерстайна Россия — полупериферия капиталистической мир-системы. Броделю такой взгляд совершенно чужд. Для него Россия «сама по себе мир-экономика» — огромная, весьма своеобразная, лишь по поверх­ности соприкасающаяся с Западом (а потому и не поддающаяся осмыслению в рамках функциональ­ной схемы, разработанной для Запада). Россия Броделя обладает огромным, рано сформировав­шимся, хотя и негородским внутренним рынком и лишь медленно познает собственные силы.

В валлерстайновской системе место России в мир-системе навсегда задано и изменить его практически невозможно, оно будет стабильно низким без возможности серьезного улучшения, даже при революционных прорывах. В броде­левской перспективе медленно идущий в России процесс овладения собственным пространством и формирования внутреннего рынка постепенно улучшает ее положение».


Поразительна также глубина броделевских замечаний о иммиграционной политике Франции, учитывая, что на дворе был всего лишь 1984 год:

«Я ничего не имею против синагог и православ­ных церквей в нашей стране. Я ничего не имею против мечетей, которые строятся во Франции, которых становится все больше и которые по­сещает все больше народу. Но ислам не только религия, это очень активная культура, это образ жизни. Юную африканку ее братья увезли домой и посадили под замок только за то, что она соби­ралась замуж за француза; сотни француженок, которые вышли замуж за североафриканцев, по­сле развода лишились своих детей — отцы забра­ли их и отправили в Алжир, ибо считают, что они одни имеют право на детей, — все это не просто происшествия, они указывают на главное пре­пятствие, с которым сталкиваются иммигранты из Северной Африки: полное несходство культур. Во Франции иммигранты имеют дело с правом, зако­ном, которые не признают их собственного права, основанного на высшем законе — вере в Коран».

Разумеется, историк, которому тогда было уже за восемьдесят, не знал, во что это выльется в ближайшие тридцать лет...


«ПРИЗРАК РУССКОЙ НЕУДАЧИ Л. В. Милов. По следам ушедших эпох»

Теория академика Милова как марксизм-ленинизм на новый лад. «Если бы Россия придерживалась так называе­мого эволюционного пути развития, она никогда бы не состоялась как великая держава», — пишет Милов, подводя фундамент под революции и чрезвычайку, колхозы и гулаги как единственно возможный успешный ход русской истории. Холмогоров последовательно разбивает эту аргументацию, показывая её стилистическую фальшь и фактическую несостоятельность. Начать с того, что для Европы Милов уровень аграрного развития несколько завышает, а для России – в разы занижает (ведь каким-то же образом надо продемонстрировать действительно впечатляющий «разрыв»). Он оспаривает климатический фатализм, который Милов навешивает на русского крестьянина, и показывает, что православное христианское сознание вело крестьян не к тоскливой покорности судьбе, а к упованию на то, что Господь оценит их труды.

Холмогоров указывает на самый глубинный изъян концепции Л.В. Милова: по сути историк не уважает народ, о котором пишет:

 

«Дело не только в том, что она [концепция] пронизана апологией са­мых отвратительных черт исторической государ­ственности, рассматривает «прелести кнута» не как чрезвычайное явление русской истории, а как само условие исторического процесса на Русской равнине. Эта апология плетки и нагана была бы половиной беды.

Беда этой концепции в том, что она прониза­на последовательным и убежденным неверием в силы того самого великорусского пахаря, о ко­тором трактует. Она сводит на нет его удивитель­ные усилия по строительству жизни и созиданию великой христианской цивилизации на ледяных северных просторах. Тысячелетнее усилие рус­ского народа игнорируется или, в лучшем случае, приписывается государству в его деспотической ипостаси и его безграничной жестокости».

 

При этом не принимаются во внимание, отбрасываются те богатства, которыми природа наделила великоросса: неисчерпаемые лесные запасы и возможность переключаться на разные виды деятельности, возможность миграций внутри страны «вдоль рек или по направлению к степям», большие пространства как гарантия продовольственной безопасности, если брать «пищевой фонд» в целом.

Сильная государственная власть, считает Холмогоров, нужна не для «промышленного людоедства по Милову», а для управления и маневрирования ресурсами, раскиданными на большом пространстве.

«Сильное самодержавное государство в Рос­сии, не считающееся с «баронами» и «община­ми», — это факт. И связь его с климатом тоже факт. Но связь ничего не имеет общего с теорией климатического стресса. Дело не в запрограммированной русской ни­щете, а как раз в поиске средств ее избежания, наивернейшим из которых является максималь­ное территориальное расширение, хеджирова­ние рисков при объединении в рамках единой политической системы экономически и микро­климатически (а затем и макроклиматически) разнородных кусков, свобода маневра ресур­сами между ними. Вот для этого, в климато-эко­номической логике, нужен и сильный государь, и военно-служилый орден Государева Двора».

 

Холмогоров предостерегает от опасности опять поддаться теории безраздельного главенствования государственного над личным:

«Важно, чтобы мы сами пропаган­дой ложной идеи, что русский климат на север­ных широтах нуждается для эффективности эко­номики в людоедском государстве, не обреклисебя и впрямь на новое пиршество каннибалов. Ошибки в прикидках пудов сена, приходящегося на одно домохозяйство, вполне могут запустить цепочку идейных и политически неверных реше­ний, ведущих на лагерную вышку, а то и под нее.

Это было бы для нас не только демографиче­ски, но и экономически убийственно, поскольку на деле рабство, подавление частного интереса русского человека, обессмысливание его тру­да — это не только нравственная и социальная, но и хозяйственная катастрофа. В периоды, ког­да господствует мысль о прелести кнута, Русская Земля запустевает».


 


Материал недели
Главные темы
Рейтинги
  • Самое читаемое
  • Все за сегодня
АПН в соцсетях
  • Вконтакте
  • Facebook
  • Telegram