Книги Егора Холмогорова о книгах всегда интересны по двойному счёту. Во-первых, читателю квалифицированно, компактно и бережно расскажут о текстах, которые он едва ли прочитал бы сам (но теперь, вполне возможно, прочитает). А во-вторых, этот рассказ всегда будет сопровождаться подробным комментарием Холмогорова. Комментарием одновременно интересным и заинтересованным: Холмогоров никогда не рассказывает о книгах, которые не затронули важнейшие для него темы, он никогда не бывает бесстрастен, но всегда — основателен, его зрение объёмно. Книга «Восток и Запад после Империи» в этом смысле заинтересованного выбора темы – основа основ, то самое «откуда есть пошла Русская Земля» и как она вписывается в мировой контекст.
«Особенностью представляемой книги является сдвоенная структура глав. Один очерк в каждой главе посвящен средневековой Руси, другой — Западной Европе или, в одном случае, евразийским степям. Читатель сам увидит, насколько созвучными оказываются темы и процессы средневековья в разных цивилизационных ойкуменах», - пишет автор, обещая интегрировать в рамках своего исследования «мотивы артуровских романов Мэри Стюарт и мифы полоцкой летописи, путь святых правителей Андрея Боголюбского и Людовика Святого, проблематику смены сеньориального начала национальным в Средиземноморье эпохи Сицилийской вечерни и России Ивана III».
Книга посвящена памяти трагически погибшего в 2020 году литературоведа и публициста Михаила Бударагина.
***
Статья «РИМ С КЕЛЬТСКИМ ОРНАМЕНТОМ Мэри Стюарт. Полые холмы» рассказывает о восхождении к трону короля Артура. Того самого, легендарного, которому споспешествовал великий маг Мерлин, – вот только почти без магии. И после прочтения этой реалистической истории, уверяет Холмогоров, фэнтези покажется пресным.
Статья «ВЛАДИМИР НЕ НАСИЛОВАЛ РОГНЕДУ Полоцкая летопись и конструирование исторического мифа» - это едкий и меткий разбор «исторического» фильма «Викинг», которым так гордился «Первый канал» в те времена, когда у государства ещё не появился запрос на воплощение отечественной истории в адекватных и привлекательных образах. Егор Холмогоров в своей статье всякую «историчность» «Викинга» развенчивает. Безжалостно, аргументированно, последовательно. Создатели фильма настаивают, что «их сценаристом был Нестор» (которого можно назвать первым «раскрученным» историком Руси, известным широкой публике) – Холмогоров показывает, почему это никак не может быть. А как тогда может? И об этом читатель узнает подробно: Владимир, Святослав, Малуша-ключница, Рогволод и дочь его Рогнеда выступают из мрака времени, и нам рассказывается, как и почему творилась «полоцкая легенда» о противостоянии Киева и Полоцка, Изяславичей и Ярославичей... Внезапно всё это оказывается имеющим значение в наши дни:
«ОДИНОЧЕСТВО СВЯТОСТИ Жак Ле Гофф. Людовик IX Святой» - книга о любви и ненависти историка Ле Гоффа к знаменитейшему королю эпохи крестовых походов Людовику Святому (1214 – 1270). О Людовике Святом, казалось бы, известно поразительно много:
Но взгляд Ле Гоффа устремлён гораздо чаще на то, что Людовик Святой не сделал, чем на то, что послужило его славе, и Холмогоров словно пытается восполнить эту небрежность и холодность историка, попутно рассказывая интереснейшие и мало знакомые российскому читателю подробности – например, о вероятном знакомстве короля и жившего в те же годы великого католического теолога Фомы Аквинского, -- или совершает глубокий разбор темы анти-иудаизма и антисемитизма в правление Людовика Святого. Выглядит это часто так, будто Холмогоров защищает французского короля от французского же историка – и, пожалуй, даже не выглядит, а так и есть, ведь «по большому счету Ле Гофф не столько реконструирует, сколько растворяет память о Людовике Святом как одном из центральных персонажей французского национального, роялистского и католического мифа», а Егору Холмогорову важно показать красоту и значение этого мифа.
«МУЧЕНИК САМОВЛАСТЬЯ Н.Н.Воронин. Андрей Боголюбский» - статья о наиболее близком в нашей отечественной историографии варианте Людовика Святого (не случайно и перекликаются их прозвания).
«Книга выдающегося исследователя Северо-Восточной Руси пришла к читателю через 62 года после ее написания, через 59 лет после ее фактического запрета, через 31 год после смерти автора и через 18 лет после провалившейся попытки издать книгу посмертно», -- заостряет читательское внимание автор.
В чём же дело? «Ну что тут было запрещать?» И Холмогоров поясняет:
Ведь это 1948 год – год разгрома «ленинградцев», «русской партии» (насколько это было возможно в Союзе), всего-то надеявшейся усилить роль РСФСР в Советском Союзе и отказаться от ограбления великорусского центра в пользу нацреспублик. Но идеи, представляемые расстрелянными «ленинградцами», оказались в опале еще прежде их ареста, что и доказала судьба книги Николая Воронина об Андрее Боголюбском, пишет Холмогоров.
Удивительно, что эта книга была в то время написана (да ещё и неверующим человеком) – и, увы, неудивительно, что к читателю она пришла шесть десятилетий спустя. Но деятельность Воронина этим не исчерпывается.
"В 1965 году, после падения Хрущева, удалось добиться постановления ЦК о добровольных обществах охраны памятников истории и культуры. Для 1960–1980-х годов ВООПИК стал важнейшей точкой сборки русского национального самосознания в СССР. Начался имевший колоссальное историческое значение поворот большой части советской интеллигенции к русскости, к осознанию своих корней и своей истории.
Вклад Воронина в этот поворот был, опять же, огромен. Именно он приложил огромные усилия к созданию визуального мифа, смыслообраза русскости — популяризации храма Покрова на Нерли. Одиноко стоящая посреди бескрайнего заливного луга церковь, небольшая, скромная, тонкая, устремленная ввысь, подобная свече на ветру, лучше всего подходила для передачи того теплого, ориентированного на единство с природой, на некоторый поэтический сентиментализм национального чувства, к которому стремились люди той эпохи. Воронину удалось создать один из эталонных образцов, икон русскости".
«ЗАПАХ ОХОТНИКА Е.И. Кычанов. Жизнь Темучжина, думавшего покорить мир»
Единственная на русском языке полная научная биография Чингисхана. Другие на сегодняшний день либо устарели, либо безнадежно пристрастны. Попутно читателю рассказывают и о том, как рождаются кочевые империи. Холмогоров излагает это кратко:
«a) Монголы эпохи Чингисхана были разбойниками и грабителями.
b) Их средствами производства были боевой конь и лук.
c) Их способом производства была война.
d) Их экономическая модель состояла в том, чтобы силой оружия отобрать у других народов — живых или мертвых — собственность и продукты труда.
e) С ролью правящей элиты завоеванных народов монголы не справлялись, предпочитая набеги, грабежи и дань регулярной эксплуатации.
f) Их политическая модель — это модель разбойничьей шайки, собирающейся на «дело» под предводительством атамана.
Деятельность Чингисхана в качестве «великого реформатора» состояла в том, что он создал невероятно эффективную машину набегов, завоеваний, грабежей и разрушений».
«Чудо-оружием» монголов был хашар. Это слово в переводе с тюркского означает «толпа». Вторгаясь в ту или иную страну, которую намерены были завоевать, монголы начинали не с крупных городов, а с сельской местности и небольших городишек. Там они набирали огромную массу пленников и пригоняли ее к большим городам. Это и был «хашар». Согнанные в хашар люди строили под руководством китайских и монгольских инженеров осадные орудия, засыпали хворостом, землей и своими телами рвы. Их выставляли живым щитом для защиты от лучников и орудий осажденных. Затем им раздавали лестницы, давали в руки оружие и заставляли лезть на стены. Сзади стояли монголы и убивали всякого, кто попробует развернуться.
Столкнувшись с тем, что с ними воюют заложники — мужчины, женщины и дети, проникнутые ужасом и отвращением защитники крепостей (а зачастую это были такие же мирные жители, ополчение города) теряли боевой дух и сдавались. Согласитесь, невозможно, не теряя присутствия духа, вылить кипящую смолу или выпустить стрелу, когда по лестницам лезут свои же люди. Да и если решимости хватало — хашар принимал на себя большую часть стрел, дротиков, смолы, и потери самих монголов значительно сокращались».
Кычанов не изображает Чингисхана великим созидателем, но зато очень наглядно и фактологически насыщенно показывает «трансформацию шайки охотников и разбойников в огромную грабительскую империю».
«ПОД ИГОМ Джон Феннел. Кризис средневековой Руси. 1200–1304»
Джон Феннел – авторитетный оксфордский русист, известный у нас в стране ещё во времена горбачёвской перестройки. «Антитатарская» тенденция у Феннела сочетается с «евразийским» преуменьшением степени разгрома Русской Земли монголами, замечает Холмогоров, вступая в полемику с феннеловским взглядом на меру феодальной раздробленности Руси и то, как повлияли на дальнейшую историю отношения с Ордой. Также он подробно разбирает, где правда, а где предвзятость и незнание в феннеловской критике Александра Невского. Одобрение вызывает та часть книги Феннела, которая посвящена деятельности сыновей Невского.
«Для Москвы присоединение богатого Переяславля-Залесского означало начало подъема, который в итоге привел к созданию единого Русского государства. Реальные события последней трети XIII века разрушают застарелый миф о том, что сила Московских князей была в навыке быть ханскими холопами.
История св. Даниила Московского показывает прямо противоположное — это был князь, не страшившийся сражаться против самих татар, как это было в 1285 году. Это был князь, не страшившийся силой укротить амбиции хищника Андрея, встав за родство и правду. Это был князь, сумевший заставить татар признать существующее положение вещей и то, что русские князья сами будут определять порядок наследования уделов. Именно принципиальная и благородная позиция и подняла впервые престиж Москвы, сделала ее центром силы, с которым татарам приходилось считаться.
Юрий Данилович в своей схватке за великий стол утратит, безусловно, большую часть отцовского благородства. Но он в противостоянии Твери также будет поддерживать роль Москвы как центра силы, причем чаще непослушанием ханам, чем покорностью.
Отношения потомков Александра Невского, рассмотренные Феннелом, дают ключ к пониманию событий, приведших к усилению Москвы в начале XIV века. Но сам Феннел этих выводов закономерно не сделал, оставаясь в плену старой схемы о «самых покорных из ханских вассалов».
«ПО КОМ ЗВОНИТ ВЕЧЕРНИЙ КОЛОКОЛ Стивен Рансимен. Сицилийская вечерня. История Средиземоморья в XIII веке»
Сэр Стивен Рансимен (1903–2000) — один из самых влиятельных византинистов ХX века, а его «Сицилийская вечерня» — «маленький историографический шедевр: исследование генезиса восстания сицилийцев против французов, приведшего к отделению Сицилии от неаполитанского королевства анжуйцев и периоду независимости острова». Рансимен показывает, что восстание на Сицилии было на руку византийскому правителю Михаилу Палеологу, и отчасти стало результатом его интриги, но использовало объективно накопившееся раздражение против власти чужестранцев в пору зарождения раннего национализма.
«В конечном счете Сицилийская вечерня знаменовала закат эпохи виртуальных династических королевств и начало времени наций, сплоченных землей, патриотизмом и неприятием чужаков, -- подводит итог Холмогоров. – Совсем скоро, вместе со Столетней войной, начнется время наций».
«РОЖДЕНИЕ НАЦИИ Михаил Кром. Рождение государства: Московская Русь XV–XVI веков»
Становлению российского государства в XV–XVI веках посвящена книга петербургского историка М.М. Крома. Кром показывает, как Россия из вотчины «господаря» стала действительно государством, отмечает, что это было типичное европейское государство раннего модерна, и хотя Франция или Испания опережали Россию в деле становления институтов Нового времени, но Россия значительно опережала их по степени интеграции вошедших в состав бывших самостоятельных территорий.
Среди достоинств книги можно отметить и то, что разбирается (и отметается как несостоятельное) популярное утверждение о Литве как «альтернативном центре объединения русских земель», гипотезы об арабских элементах на русских монетах (и в целом экскурс в чеканку русской монеты), разбор титулования русских князей, постепенно превращавшихся во «всея Русския земли самодержцев», разгром теории о преемственности власти московских государей от ордынских ханов, разбор русофобских клише Сигизмунда Герберштейна – и многое другое.
Уделено внимание и критике концепций Крома:
Эти ухищрения – ложное противопоставление государств «династических» и национальных – Холмогоров подробно разбирает, приходя к выводу:
«Представление о «всей Русской Земле» как о реально существующей и нуждающейся в единстве никуда не исчезает из сознания летописцев, церковных проповедников, а стало быть, и их паствы — князей, бояр, купцов, да и простого народа. Характерно самосознание Афанасия Никитина, тверского купца, оказавшегося за пределами русских и вообще христианских земель, выучившегося говорить и даже писать по-тюркски. В своей знаменитой тюркской записи в конце «Хождения» он противопоставляет любимую им Русскую Землю, мыслимую как единство и целостность, и множественных «князей русской земли», которые «несправедливы». «Да устроится Русская Земля и да будет в ней справедливость», — высказывает свою сокровенную мечту тверской купец.
Предметом патриотической преданности для Афанасия является прежде всего Русская Земля как целое, а множественность князей может быть понята нами именно как фактор, порождающий несправедливость. В таком разе единовластительство, единодержавие, которое вскоре после кончины Афанасия начнет устанавливать Москва, должно пониматься именно как установление справедливости».
Стоит отметить и критику рассуждений о «русском холопстве», опирающихся на некоторые установления Ивана IV, для традиции русского государства отнюдь не типичные:
«Как указывает Кром, Иван IV пытается превратить этикетное наименование подданных русского государя «холопами» в реальный политический статус (и именно эта его попытка станет основой для бесчисленных построений позднейших русофобских публицистов о «вечном русском холопстве»). Между тем, как отмечает автор, появление термина «холоп» в качестве этикетного обозначения слуги государева связано не с мнимой несвободой царских приближенных, а с семантической сцепкой со словом «господарь». Если слово, означавшее домохозяина, перенеслось на главу государства, то слово, обозначавшее домашних слуг, перенеслось на исполнителей его воли. При этом речь шла исключительно о словесном ярлыке. Бояре были «холопами» царя. Церковники — «богомольцами». Крестьяне именовали себя «сиротами». По сути, речь шла об описании государства как большой патриархальной семьи, политическом «домострое». И это описание было не архаичным, а напротив — новоизобретенным явлением.
Попытка Ивана IV превратить этикетное холопство в реальное «рабство» вызвала закономерный протест, который слышался на протяжении всего его правления, — и от эмигрантов, как Курбский, и с риском для головы от дворян, как от князя Рыбина-Пронского и боярина Ивана Карамышева, подавших прошение «о опришнине, что не достоит сему быти». «Подданные Ивана Васильевича вовсе не чувствовали себя бессловесными рабами, какими их желал видеть грозный царь» (с. 208)».
Наконец, рассказ о том, когда входят в русский язык понятия «отечество» и «государство»:
Итак, уже в «Повести о стоянии на Угре», мы обнаруживаем тройственное уравнение: земля, Русская Земля есть отечество и есть «государьство». Причем не следует, как Кром, понимать «отечество» лишь в смысле «наследия предков» (с. 225). С большой вероятностью это понятие проникает в русскую письменность под тем же западно-русским и литовским влиянием, что и слово «господарь», то есть в качестве славянской кальки латинских понятий. Следовательно, оно изначально несет в себе отсылку к латинскому «patria», понимаемому как общественное благо, а не только как наследие.
Постепенно расширяется понятие «государьства»/«господарьства». От понимания его как пространства власти конкретного монарха оно все более сдвигается к современному значению суверенной территориально-политической системы среди других суверенных территориально-политических систем. В Судебнике 1550 года уже упоминается «человек здешнего государьства», противопоставляемый чужеземцу. На рубеже XVI–XVII веков понятия «Московское государство» и «Российское царство» получают широкое распространение в деловой письменности и публицистике. В «Повести о победах Московского государства» автор постоянно говорит про «наше Росийское государство», тем самым осуществляя отождествление своего личного и государственного самосознания. По сути, это развитое самосознание представителя политической нации, уверенно считающего государство своим и готового защищать его как свое владение и собственность».
«ВРЕМЕНА МИРОВ в поисках Фернана Броделя»
«Выход на русском языке в 1986 году первого тома огромного исследования Броделя «Материальная цивилизация, экономика и капитализм в XV–XVIII вв.» был событием незаурядным, почти революционным», - пишет Егор Холмогоров и объясняет, почему это так:
Советский человек открыл, что об истории можно рассказывать системно, отнюдь не прибегая к марксистской модели. Холмогоров предупреждает об опасности упрощения Броделя, восприятия его в качестве суррогата:
«Хрестоматийный» Бродель, выписанный как поклонниками и учениками, так и оппонентами, имеет не то чтобы мало общего с Броделем реальным. Скорее, это тот экстракт из настоящего Броделя, который оказалось способно усвоить интеллектуально примитивизирующееся современное общество.
Реальный Бродель — это тонкий, чуждый характерных для многих историков предвзятостей, исторический наблюдатель, фантастически талантливый исторический живописец, это глубокий мыслитель, который пытается осмыслить социальные и культурные явления, понять особенности цивилизаций в их уникальности. Последовательный, хотя и осторожно избегающий категоричных формулировок, консервативный мыслитель. Наконец, что важно для русского читателя, Бродель — автор одного из самых сильных «русских текстов» в западной гуманитарной культуре. Право же, все это заслуживает внимания и обсуждения».
Попутно с раскрытием личности и жизненного пути Броделя Холмогоров рассказывает про русского Михаила Ростовцева и бельгийца Анри Пиренна – историков, Броделю соразмерных и оказавших на него влияние, а также про Люсьена Февра и Марка Блока, Робера Мандру и Б.Ф. Поршнева... Вновь ярко проявляется умение автора вписать конкретную тему в широкий контекст – как временной, так и пространственный. Статья, посвящённая Броделю, – обзорная, но это не мешает сфокусировать внимание на главном:
А также объяснить отличие мировоззрения Броделя от «мир-системы» Валлерстайна:
«Для Валлерстайна Россия — полупериферия капиталистической мир-системы. Броделю такой взгляд совершенно чужд. Для него Россия «сама по себе мир-экономика» — огромная, весьма своеобразная, лишь по поверхности соприкасающаяся с Западом (а потому и не поддающаяся осмыслению в рамках функциональной схемы, разработанной для Запада). Россия Броделя обладает огромным, рано сформировавшимся, хотя и негородским внутренним рынком и лишь медленно познает собственные силы.
В валлерстайновской системе место России в мир-системе навсегда задано и изменить его практически невозможно, оно будет стабильно низким без возможности серьезного улучшения, даже при революционных прорывах. В броделевской перспективе медленно идущий в России процесс овладения собственным пространством и формирования внутреннего рынка постепенно улучшает ее положение».
Поразительна также глубина броделевских замечаний о иммиграционной политике Франции, учитывая, что на дворе был всего лишь 1984 год:
«Я ничего не имею против синагог и православных церквей в нашей стране. Я ничего не имею против мечетей, которые строятся во Франции, которых становится все больше и которые посещает все больше народу. Но ислам не только религия, это очень активная культура, это образ жизни. Юную африканку ее братья увезли домой и посадили под замок только за то, что она собиралась замуж за француза; сотни француженок, которые вышли замуж за североафриканцев, после развода лишились своих детей — отцы забрали их и отправили в Алжир, ибо считают, что они одни имеют право на детей, — все это не просто происшествия, они указывают на главное препятствие, с которым сталкиваются иммигранты из Северной Африки: полное несходство культур. Во Франции иммигранты имеют дело с правом, законом, которые не признают их собственного права, основанного на высшем законе — вере в Коран».
Разумеется, историк, которому тогда было уже за восемьдесят, не знал, во что это выльется в ближайшие тридцать лет...
«ПРИЗРАК РУССКОЙ НЕУДАЧИ Л. В. Милов. По следам ушедших эпох»
Теория академика Милова как марксизм-ленинизм на новый лад. «Если бы Россия придерживалась так называемого эволюционного пути развития, она никогда бы не состоялась как великая держава», — пишет Милов, подводя фундамент под революции и чрезвычайку, колхозы и гулаги как единственно возможный успешный ход русской истории. Холмогоров последовательно разбивает эту аргументацию, показывая её стилистическую фальшь и фактическую несостоятельность. Начать с того, что для Европы Милов уровень аграрного развития несколько завышает, а для России – в разы занижает (ведь каким-то же образом надо продемонстрировать действительно впечатляющий «разрыв»). Он оспаривает климатический фатализм, который Милов навешивает на русского крестьянина, и показывает, что православное христианское сознание вело крестьян не к тоскливой покорности судьбе, а к упованию на то, что Господь оценит их труды.
Холмогоров указывает на самый глубинный изъян концепции Л.В. Милова: по сути историк не уважает народ, о котором пишет:
«Дело не только в том, что она [концепция] пронизана апологией самых отвратительных черт исторической государственности, рассматривает «прелести кнута» не как чрезвычайное явление русской истории, а как само условие исторического процесса на Русской равнине. Эта апология плетки и нагана была бы половиной беды.
Беда этой концепции в том, что она пронизана последовательным и убежденным неверием в силы того самого великорусского пахаря, о котором трактует. Она сводит на нет его удивительные усилия по строительству жизни и созиданию великой христианской цивилизации на ледяных северных просторах. Тысячелетнее усилие русского народа игнорируется или, в лучшем случае, приписывается государству в его деспотической ипостаси и его безграничной жестокости».
При этом не принимаются во внимание, отбрасываются те богатства, которыми природа наделила великоросса: неисчерпаемые лесные запасы и возможность переключаться на разные виды деятельности, возможность миграций внутри страны «вдоль рек или по направлению к степям», большие пространства как гарантия продовольственной безопасности, если брать «пищевой фонд» в целом.
Сильная государственная власть, считает Холмогоров, нужна не для «промышленного людоедства по Милову», а для управления и маневрирования ресурсами, раскиданными на большом пространстве.
Холмогоров предостерегает от опасности опять поддаться теории безраздельного главенствования государственного над личным:
«Важно, чтобы мы сами пропагандой ложной идеи, что русский климат на северных широтах нуждается для эффективности экономики в людоедском государстве, не обреклисебя и впрямь на новое пиршество каннибалов. Ошибки в прикидках пудов сена, приходящегося на одно домохозяйство, вполне могут запустить цепочку идейных и политически неверных решений, ведущих на лагерную вышку, а то и под нее.
Это было бы для нас не только демографически, но и экономически убийственно, поскольку на деле рабство, подавление частного интереса русского человека, обессмысливание его труда — это не только нравственная и социальная, но и хозяйственная катастрофа. В периоды, когда господствует мысль о прелести кнута, Русская Земля запустевает».
