С далёких плодотворных времён Владимира Даля записано было немало русских пословиц, построенных на остроумном противопоставлении. Отчего-то к нашим дням на слуху от них остаётся только первая половина. Так, у популярного в коммунальных дрязгах присловья «На сердитых воду возят!» имеется обратное по смыслу продолжение: «А на добрых сами ездят». Вроде бы снисходительное «Два сапога пара» заканчивается горьким уточнением: «Да оба левые». Общеизвестное рассудительное «Старый конь борозды не испортит» продолжается трезвым: «Но глубоко не вспашет». Удалое же «Пьяному море по колено» имеет печальную концовку: «А лужа по уши».
Пожалуй, именно последняя пословица лучше всего живописует поведение тех, кто поддаётся ныне массовому помрачению. Впавшие в него уверены, будто бы обладают неоспоримой истиной, нравственной правотой и с удалью отстаивают правду. На деле же люди, зачастую бывшие недавно другими, словно уже не выходят из злобной пьяной дури. Они кривляются, глумятся над горем, нахваливают мерзость, умственные и чувственные интересы их становятся всё ýже и непритязательнее. Озлоблением, отупением, небрезгливостью они и вправду становятся похожи на пьяных, на чью умственную и нравственную физиономию легла печать застарелого злоупотребления. Они постоянно рассуждают об общественном благе, не замечая, в какую нравственную трясину тянет их умопомрачение, и не ведая, что станет с обществом, если это помрачение сделается всеобщим и обязательным.
Речь идёт о системе взглядов, что по привычке называют советскими, а то и просто – по лукавству или невежеству – «патриотическими», но впору их именовать необольшевизмом или сталинизмом – против последнего больше не возражают сами обожатели всего советского.
Если бы лет двадцать назад кто-нибудь предсказал, что в будущем «советское» будет значить «сталинское», все, кроме немногочисленных тогда сталинистов, посмотрели бы на него, как на либерального клеветника.
В самом деле, к началу 90-х всё и вся в России были советскими. Советское не было отличным – это к тому времени уразумели и самые горячие патриоты. Советское было небезупречным, однако нормальным и неизбежным – откуда же взяться иному? Охаивание советского почти не имело конструктивного смысла. Все и так понимали, хоть и по-разному, что «отдельные недостатки» разрушили систему. И на усердствовавших в глумеже смотрели с презрением. Но не как на «пинающих мёртвого льва». Это сегодня советофилы горазды любой пинок по рваной советской галоше объявлять неуважением ко льву. Нет, на глумливцев, королей минуты, глядели как на шпану или скаженных, скачущих в грязной луже, брызжа на тех несчастных, кому некуда укрыться. Другое дело, мало кто мог объяснить, что такое несоветское, если не гибель советского.
Однако знак равенства между советским и сталинским навязывала только либеральная пропаганда, и все понимали, что это шулерство – даже сами либералы. Достаточно было людей, неплохо помнивших, в чём различия между сталинской реальностью и тем, что у них только что отняли под болтовню о демократии и рынке. Ни относительный достаток, ни относительная надёжность и вольготность рухнувшей в 90-е советской жизни завелись отнюдь не при Сталине.
С относительной стабилизацией 2000-х расцвела ста цветами радостная мода на советское, поначалу казавшаяся проявлением свободомыслия, протестом созидательного начала против разрушительного, реваншем добра, простоты и правды, а порою экзотикой с наркотическим запретным привкусом, как любопытство к советскому Жилю де Рецу – Берии.
«А ведь Маяковский-то – большой поэт! Некультурно его с парохода-то – будто двоечники!»
«А ведь Брежнев-то был ничего – подло было над ним смеяться! Сначала над Брежневым смеялись – потом над ветеранами!»
Обкаламбуренный Горький стал чем-то вроде Лимонова.
Андропов – утраченным шансом «избежать вот этого всего». (Ужас перед девяностыми превратился в суррогат национальной идеологии).
А Сталин, которым в 90-е самые отчаявшиеся потрясали, словно головой Медузы, словно гранатой с обещанием подорваться вместе с гадами, тоже оказался деталью этого нового, как бы антинигилистического реабилитанса. Не стоит забывать (а сталинистами сие забыто гораздо крепче, нежели их честными противниками), насколько для этого нового Сталина важна была не только его перестроечная ошельмованность, но и доперестроечная полузапретность. Это сегодня новое поколение (и старое с перезаписанной памятью) видит лютое кощунство в недостаточном восхищении Сталиным или в его неупоминании: мол, плохо сказать о Сталине – всё равно, что поглумиться над вечным огнём. А года до 2005 великолепным кощунством казалось восхищение Сталиным или хотя бы его упоминание как интересной фигуры. Оказалось, что Сталин – это не забранка старых и поломанных, а шик молодых и циничных: шальные деньги, быстрая езда, портреты Сталина, кокаин, «Берия – эффективный менеджер». «Итак, хвала тебе, чума!»
В народе лишнего рассуждать о Сталине после смерти не было принято – хотя бы потому, что не было принято и при жизни: обходились вызывавшими озноб официальными формулами. Началось размораживание Сталина в перестройку – стращанием, в котором преобладало панибратское хамство «внучат Арбата». На фоне кошмара 90-х это хамство быстро осточертело, умное же лезть перестало: в первые годы постперестройки Эдварду Радзинскому на рукопись книги «Сталин» заявляли, что это больше никому не интересно – однако во второй половине 90-х книга стала бестселлером. Радзинским сталинская адская охота большого террора именовалась «триллером». Вадим Кожинов, обвиняя Радзинского в легковесности, назвал его сочинение «детективом». Оба жанровых определения употреблены были неуместно, зато неплохо очертили новое социальное положение сталинского образа.
В 2000-е Сталина реабилитировали разом сверху и снизу, точно Джеймса Бонда. И эта реабилитация была протестом не только на пошлость антисталинской пропаганды, булькотавшей в послеавгустовские 90-е и перестройку, но и на хрущёвско-брежневское умолчание. Беззадорное безгеройство и скучное бесстилье послесталинского советского официоза, подточившие советскую систему, разъели и то, за что эту систему можно было поблагодарить – разрушили представление о нормальности жизни без Дракона Кунцевского и всего, что подразумевалось под речевым оборотом «при Сталине».
Сталин стал моден именно тем, что был не частью сгнившего советского официоза, но к 2000-м виделся альтернативой ему – лихой, тоже нигилистической, но нигилистической иначе. Да и обвинение настрадавшихся в 90-е в причастности к Сталину воспринималось как подлый поклёп – так что хотелось схватиться за сталинский портрет, как разъярённый подросток заявляет взрослым занудам: «Ага! Я курю, а ещё пью и колюсь!»
Красной – вернее, чёрной нитью через всё постпостсоветское красное раскаяние стало проходить «Вон чего натворили-то!», ныне обязательное и часто дополняемое причитанием «Как на Украине!» Сегодня почти безнадёжно объяснять, что СССР был разрушен советской жизнью и советскими людьми 30-60-х годов рождения.
Те, кто насвежь помнил, как сам угодил в легионы «это всё натворивших», сегодня, как правило, успешно переложили ту ответственность на других – прежде всего, на тех, кто «Сталина ругал». Но в 2000-е многие ещё сознавали, что дурака, как ни обидно, сваляли лично – или хотя бы позволили держать себя за дураков. И общество в целом — что виноватые, что безвинно намыкавшиеся — помнило, что дурость постсоветская была вызвана нестерпимой дуростью советской. И вовсю мечтало о новой русской реальности без «демократов» проклятых, но и без обкомычей позорных – чтобы всё было «наше», но нестыдное.
Однако в известном «нашем» преобладало советское – «другого не завезли» (или саботировали подвоз). А в советском центральное место занял брендовый демонический Сталин – альтернатива и «демократическому» чёрту с рогами, и скучному брежневскому предтече.
