Вышедшая совсем недавно книга С. Сергеева «Русская нация, или рассказ об истории ее отсутствия» успела вызвать живейший общественный интерес и стать отправной точкой для дискуссии о тех идеях, которые в своей работе высказал автор. Я давно слежу за работами С. Сергеева, он интересен как историк, работающий в достаточно необычном для современной науки направлении, поэтому пропустить его книгу я никак не мог.
Не стану писать обычную часть рецензии, посвященную тому, что у автора удалось. Эти выводы сможет сделать самостоятельно любой читатель, поэтому сразу перейду к тем аспектам работы, с которыми я не согласен, ведь честно говоря, все подобные тексты пишутся прежде всего ради этого.
Надо сказать, что немалая доля критики книги Сергеева связана с одним – использованием термина «нация». Хотя автор в самом начале пишет, что понимает нацию как этнополитическую общность, далее по тексту книги мы встречаем несколько иной подход: обозначение нации прежде всего, как нации политической, этнический компонент которой подразумевается, но все время оказывается вторичным, в сравнении с политическим.
Это и не хорошо и не плохо, это фактически одна из концепций нации, созданная конструктивистами и в наше время наверное самая распространенная в западной науке. Но проблемой конструктивизма является то, что это типичный пример теории, созданной для того, чтобы использоваться не для научного анализа, а для политических целей. Современное изучение проблемы нации по большому счету всегда сводится к спору примордиалистов (отстаивающих этническую базу нации) и конструктивистов (сторонников идеи об искусственном характере нации, которая создается на основе идей).
О завоевании конструктивизмом лидерства в современной науке, в том числе в России, исследователь этой проблемы пишет: «В России переход на конструктивизм в 1990-е гг. в значительной мере был основан на идеологических и ценностных предпосылках. Конструктивистское восприятие этносоциального пространства как пассивного объекта для политических манипуляций этноэлит соответствовало методологической почве общественных наук, длительное время развивавшихся на концептуальной базе марксизма, в особенности представлений об активной преобразующей роли общественных субъектов, – несмотря на то, что сторонники конструктивизма в политических отношениях придерживаются либеральных ценностей»[1].
Абсолютно не случайно в числе видных сторонников конструктивизма мы видим популярного историка-марксиста Э. Хобсбаума, очень известного своими работами об искусственном характере нации, которые по его мнению, были «изобретены» элитами в Новейшее время. Английский историк А. Гастингс, критикуя умозрительные построения Хобсбаума прямо отмечает наличие национализма уже в Средние века, когда по мнению конструктивистов его быть просто не могло: «Самые первые университеты были исключительно общеевропейскими, но с ростом их числа они становились все более и более национальными и даже националистичными по духу. Уже в 1214 г. студенты Парижского университета целую неделю праздновали победу при Бувине. Неудивительно, что Оуэн Глендур хотел открыть пару университетов в Уэльсе. С XVI в. ту же роль играют семинарии. Иногда они становятся прямо-таки рассадниками национализма»[2].
Конструктивистская концепция нации имеет один очень серьезный недостаток - у нее нет никаких практических примеров подтверждающих верность этой гипотезы. Обычно в подтверждение приводят такие примеры, политических наций, считающиеся классическими, как французская и американская. Но проблема в том, что французская нация по мнению конструктивистов сформировавшаяся после Французской революции, формировалась на строго унифицированной моноэтнической основе, которую до этого на протяжении столетий старательно создавали французские короли.
Именно после того, как были ассимилированы провансальцы, бретонцы, нормандцы, после того, как силой был изгнан из Франции протестантизм, после того, как все французы заговорили на одном языке, и стало возможным говорить о французской политической нации. Но что в ней политического? Как ее можно счесть искусственным конструктом, когда это продукт объединения и ассимиляции на основе этноса, а не политической идеи. И, надо отметить, вплоть до второй половины ХХ в. французская нация сохраняла свой этнический базис и не имела в своем составе значимых национальных меньшинств. Но как только к началу XXI в. процент национальных меньшинств несколько вырос, нация сразу оказалась в кризисе, что мы успешно наблюдаем в наши дни.
С примером Соединенных штатов дела обстоят еще хуже. Казалось бы, именно в США сформировалась политическая нация на основе идей общности иммигрантов различных наций, свободы, демократии и республиканизма. Но проблема американской политической нации в том, что она возникла в уникальных условиях, когда государство создавалось «на пустом месте». Эмигранты из Европы переплывали океан, чтобы укоренившись на новых землях полностью порвать связи со старым миром. В наши дни сопоставимая степень изоляции возможна разве что в случае наличия колонии на Луне. Это есть в США мы имеем пример того, как рамках одного государства собрались люди, которые осознанно отвергали свою прежнюю национальную принадлежность (сохраняя при этом этническую). Естественно в таких условиях, при наличии общенационального консенсуса можно говорить о добровольном слиянии различных европейских этносов в одну нацию.
Но была ли эта нация искусственным конструктом? Скорее нет, потому, что она в итоге все равно сводилась к этнической ассимиляции всех эмигрантов на основе английского этноса, его языка и культуры. В конце XVIII – начале XIX вв. большая часть населения США была этническими немцами, но в итоге они очень быстро стали WASP (White Anglo-Saxon Protestant) и никто сейчас уже не вспомнит, что Трамп, Буши или Эйзенхауэр, это немецкие по происхождению президенты США. Все они этнически превратились в англосаксов.
Такая схема неплохо работала вплоть до середины ХХ века, когда концепция «плавильного котла», подразумевавшая слияние всех эмигрантов на базе английского этноса стала давать сбои из-за все большего числа эмигрантов не относящихся к европейским народам и не принадлежащих к европейской культуре. Принятие в 1990-х гг. новой концепции «миски салата», вместо «плавильного котла», стало фактически концом американской нации, политически она существует (в качестве того самого конструкта), но в реальности американское общество столкнулось с той проблемой, что полиэтничная нация, нация только политическая безжизненна и лишена будущего.
Т. Джефферсон и А. Линкольн предвидели эту проблему, с которой столкнулась Америка и пророчески говорили, что будущее США только в сохранении ее европейской идентичности. Джефферсон писал: «После освобождения, [негры] должны быть удалены из страны, так, чтобы не произошло расового смешения»[3], «Ничто не записано в книге судеб с большей вероятностью, чем то, что эти люди [негры] должны быть свободны и это не менее определенно, чем то что две расы, одинаково свободные, не могут жить под управлением одного правительства»[4], Линкольн также высказывался предельно точно: «Я никогда не выступал ни за принятие негров в избиратели или присяжные, ни за то, чтобы брать их на государственную службу, ни за то, чтобы они вступали в брак с белыми людьми; и я скажу, в дополнение к этому, что есть физическая разница между белой и черной расами, которая, как я считаю, будет всегда мешать двум расам жить вместе в условиях социального и политического равенства»[5].
Вряд ли мы назовем великих демократов Джефферсона и Линкольна расистами, в их словах мы видим другое – понимание того, что государство без однородной этнической массы обречено. И если создать новый этнос на базе нескольких вполне возможно (что мы видели на примере Франции), то создать новый этнос не просто из разных этносов, но из разных рас невозможно.
Итак, в реальности национальный конструктивизм, есть ни что иное, как идеологическая доктрина, направленная на объяснение господствующей в мире концепции либерального видения мира, его устройства и будущего. Но эта доктрина не работает. Не сработала она и в России, где на протяжении вот уже более 20 лет власть упорно пытается создать многонациональную российскую нацию, натыкается на глухое сопротивление народа, но вновь и вновь возвращается к этому. Конечно определение нации со стороны примордиалистов тоже может быть предметом для споров, но за ним хотя бы стоит такая объективная реальность как этнос, отрицать наличие которого, пожалуй не станет никто.
Возникает два вопроса. Первый: зачем использовать в качестве методологической базы научной работы заведомо сомнительную и недоказанную концепцию конструктивизма? И второй: если теоретическая основа для работы Сергеева вызывает возражения, то как мы отнесемся к выводам, сделанным на этой основе?
Но вернемся к книге. Приняв конструктивистский подход Сергеев пишет о двух предпосылках создания нации: духовной и социально-юридической. При этом автор отмечает, что если духовная основа в виде христианства с его идеями равенства и гуманизма, в России имелась, то социально-юридическая основа в виде феодализма и возникших первоначально аристократических ценностей свободы, равенства перед законом и независимого суда – отсутствовала.
Однако все это есть н что иное, как некритическое восприятие работы 1887 г. В. Ключевского «История сословий в России», причем даже не просто некритического, а довольно поверхностного. Большое сомнение вызывает построение защиты этого тезиса на основании ссылок на конспиролога А. Фурсова и дилетанта М. Мамардашвили. Однако можно ли говорить о том, что даже не весь народ, а хотя бы русская аристократия была «государевыми людьми», служилым сословием лишенным тех прав, которыми располагала аристократия Европы?
Полагаю, что нет. И слова автора: «…никаких политических прав этот «государствообразующий» этнос не имел» - при рассмотрении политической истории России являются огромной, критически важной для всего текста исследования ошибкой. Если мы рассмотрим период истории Древней Руси, то обнаружим, что тогдашняя аристократия имела обширные права, неотличимые от прав европейской аристократии: различные иммунитеты, фиксированные в грамотах, право на вольный выбор сеньора и право на суд суверена. Обратившись к Московскому периоду, мы обнаружим изменения в отношении власти и аристократии, соответствующие тем, что произошли в Европе.
Исчезает право выбора сеньора, так как таким сеньором становится монарх, сохраняются сословные привилегии (грамоты данные в XIV в. продолжали действовать и в XVII в., что хорошо известно), но добавляется право на политическое представительство в виде Боярской думы, влияние которой на управление государством сложно недооценить. Московская Россия была куда как менее самодержавным государством, как об этом привыкли думать и роль в ней органа аристократического представительства, нашей «палаты лордов» была столь велика, что Дума могла легко затормозить или наоборот стимулировать важные реформы. К тому же именно в Московский период мы видим существование таких сословно-представительных органов, характерных и для Европы, как Земские соборы, без созыва которых не принималось ни одно ключевое решение в государстве.
Однако идеология абсолютизма, возникшая как раз в Западной Европе полагала, что отказ от представительства и сосредоточение власти в руках монарха это единственный путь к прогрессу. И тут Россия оказалась в русле общеевропейских тенденций, перейдя при Петре I к абсолютистскому, «регулярному» государству. И это вовсе не было каким-то уникальным русским вариантом развития, говорящим о природной склонности к подчинению государству. В это же самое время (и даже раньше) такую форму правления принял весь тогдашний цивилизованный мир. Рудименты сословного представительства сохранялись в это время не в качестве прогрессивных элементов демократии, а как пережиток феодального устройства в тех государствах, которые не имели достаточной силы для того, чтобы перейти к «регулярству». Везде в Европе XVII-XVIII вв., где король и государственная власть могла ограничивать права сословий и, в особенности аристократии, это было сделано.
В итоге, к примеру, в Пруссии в XVIII в. сложилась концепция военного государства, которая подразумевала, что главной целью государства является война и армия, обеспечивающая ведение войны. Что все сословия государства обязаны подчинить свои усилия обеспечению наращивания военной мощи государства. Это, отмечу придумали не русские, а немцы. Будем ли мы после такой практики записывать немцев в нации склонные к подчинению государству и принесению себя в жертву власти? В XVIII в. для большинства развитых государств было нормальным положение, когда около 70% бюджета уходило на содержание армии и флота, еще около 20% на содержание королевского двора и 10% оставалось на все остальное. Иногда, впрочем, не оставалось и 10%. А что же с сословным представительством в Пруссии? Увы, ничего – в 1653 г. был собран последний ландтаг[6], после чего вся власть была сосредоточен в руках короля и назначаемых им чиновников. Это считалось очень прогрессивным.
Столь подробный экскурс в историю России и сравнение ее с европейскими примерами необходим для того, чтобы понять простую вещь: никаких принципиальных отличий России от Европы в плане социально-юридическом, в организации государства, в правах сословий просто нет. Россия всегда развивалась по направлению того же вектора, в котором двигалась Европа. Естественно, говорить о влиянии китайского опыта устройства государства (через монголов) или о сравнимости русской истории с архаическими восточными государствами категорически невозможно. Сергеев пишет, «…русский народ стал главным материальным и человеческим ресурсом для антихристианской, по своей сути «азиатской» государственности». Но выше специально был приведен пример концепции военного государства. Хочется спросить автора: «А был при немецкий народ принесен в жертву государству? И если был, то почему мы не рассуждаем об отсутствии нации у немцев, а делаем исключение только для русских»?
На этом, закончив с вопросами терминов и методологической основы книги С. Сергеева, можно приступить к рассмотрению ее отдельных положений.
