Либерализму в России явно не повезло. Сначала, на рубеже XIX–XX веков, слабый и весьма умеренный, он оказался зажат между противоборствующими силами самодержавия и революции, и перемолот ими в политическое ничто. Потом, в конце 20 века, осуществляемая от его имени власть привела страну к такой смуте и экономической катастрофе, которую вряд ли простят будущие поколения. Поэтому, когда говорится о предельной дискредитации в обществе слов “либерализм” и “либералы”, — говорится правда.
Сегодня дискредитированы не только эти слова, но и практически все имена политических течений и мировых идеологий. Первым оказалось дискредитированы имена “социализм” и “коммунизм”, затем “либерализм”, “демократия” и “демократ”. Сегодня мы приближаемся уже к дискредитации имен “консерватизм” и “патриот”. Не говоря уже о “национализме”, который после соединения его с практикой национал-социализма, то есть его исторического воплощения XX века, навсегда будет восприниматься в России как бранное и неприличное слово, несмотря на отчаянные попытки определенной генерации публицистов поднять его на свое знамя на фоне дискредитации остальных идеологий.
И в этом отношении мы сталкиваемся со значительно большей опасностью цивилизационного порядка, характерной для общей энтропийной эрозии постмодернизма: разрушением смыслов и обесцениванием имен как таковых. В результате мы получаем поле, в котором смыслов нет в принципе, а имена — ничего не значат, поскольку каждый в сугубо ситуативных целях может присвоить себе любое из них, не отвечая за соответствие данного имени исходному его смыслу.
Если же смыслов нет как таковых, если имена сведены до кличек и самоназваний, то нет и человека, потому что главное в нем — не столько его биологические признаки, сколько смыслы, которые он принимает и которые для него значимы достаточно, чтобы платить за служение им своей жизнью.
Иногда говорят: не стоит выяснять, был ли осуществляемый в России в 90-е годы курс курсом либерализма, поскольку достаточно, что авторов его называли либералами, и уже потому он должен быть уже проклят. Однако тем самым говорят, что неважно, с какой смысловой сущностью мы имеем дело, не важно истинное ли имя она носила, а важна кличка, которую она себе присвоила. И это — и есть один из моментов смысловой энтропии, один из векторов разрушительного влияния постмодерна и обессмысливания человеческой сущности.
Перевороты, осуществляемые на рубеже 1980–1990-х годов в Восточной Европе, и направленные на свержение социалистических режимов, действительно осуществлялись под знаменами либерализма. Но уже достаточно давно исследователями подмечено, что осуществлявшие их силы не были либеральными, не имели не только представления о ценностях либерализма как такового, но и не обладали демократическим измерением, поскольку и знамена либерализма, и демократические процедуры они лишь использовали для борьбы со своим противником — коммунизмом, одновременно в жертву своей борьбе принося сами ценности либерализма.
Это явление польским политологом Ежи Шацким было достаточно детально проанализировано и получило от него имя “протолиберализма”.
В чем его сущность? В том, что, по тем или иным причинам не принимая идеологию коммунизма и социалистическое общественное устройство, они весь смысл своей деятельности сводили к разрушению последних. В той степени, в какой лозунги либерализма, идеи демократии, прав человека, свобод и т.п. могли быть использованы для атаки на данные устройства, — они использовались. В той степени, в какой они могли обеспечить благожелательное отношение стран-конкурентов, заинтересованных в ослаблении восточных соседей, — они использовались тем более. Но сами базовые ценности и постулаты либерализма при этом — не понимались, и не реализовывались.
Грубо говоря, вот в чем отличие либерализма и протолиберализма по отношению к тому же коммунизму: либерализм выступает против коммунизма тогда, когда полагает (верно или ошибочно — в данном случае не имеет значения), что коммунизм ущемляет свободу человека, его естественные права и нормы демократии. В ситуации, когда либерализму приходится сталкиваться с той же, но более реальной угрозой, исходящей со стороны консерватизма, авторитаризма, фашизма и т.д. — настоящий либерал всегда предпочитает союз с коммунистами против этой реальной угрозы.
Протолиберализм выступает против коммунизма всегда, поскольку сущность его не в борьбе за свободу, а в борьбе против коммунизма, антикоммунизм — его истинное и сущностное родовое имя. Поэтому ради борьбы с коммунизмом он всегда готов принести в жертву ей ту же свободу и демократию, и если видит на политическом поле консерватора или фашиста, то видит не общего с коммунизмом врага, а союзника, и спешит к нему за поддержкой, забывая обо всех своих свободолюбивых лозунгах.
Во многом это происходит потому, что базовые ценности либерализма и коммунизма — общие. Их, в конечном счете, три: свобода, разум, собственность. Человек рожден свободным, он наделен разумом, чтобы с пользой распорядится своей свободой, но он не сможет ей воспользоваться на деле, если будет лишен собственности.
Дальше шло определенное разделение по названному третьему пункту. Либералы считали, что залог экономической независимости личности — институт частной собственности, которая в идеале должна быть у каждого. Коммунисты указывали, что частная собственность ведет кому, что большая часть общества ее лишается в пользу меньшей, поэтому частная собственность должна быть уничтожена, как экономическое явление, но не для того, чтобы собственности не было ни у кого, а для того, чтобы не было тех, у кого ее нет. Излишне уточнять, что в данном случае под собственностью имелась в виду собственность на средства производства, а не на зубные щетки, телевизоры, квартиры и т.р.
То есть, по сути, коммунизм — не только двоюродный брат либерализма, но его наиболее радикальное и последовательное воплощение.
В тот момент, когда после второй мировой войны либерализм и коммунизм выступили как победители над цивилизационными конкурентами, борьба вокруг различий между ними составила целую историческую эпоху противостояния СССР и США. Но это была борьба исходно родственных проектов, родственных начал, в которой различия вышли на первый план именно за счет того, что общее сходство принималось как неоспоримое.
Обе идеологии объединяли следующие черты: антропологический оптимизм, то есть исходная вера в совершенство человека и его потенциальную способность к саморазвитию, вера в историю и исторический прогресс, то есть признание того, что человек способен делать выводы из своей прошлой деятельности и идти к лучшему мироустройству, что прогресс есть и совершенство так или иначе достижимо.
При этом предполагалось, что человек в своей самоценности стоит выше государства и общества, а общество — выше государства. Личность человека — это главное, а формы, в которых личности объединяются для своего существования (нации, государственные устройства и т.п.) — вторичны и инструментальны.
Что и отличало их, как два течения прогрессизма, от течений традиционализма: консерватизма и национализма, в которых человек выступал как вторичный, относительно тех или иных высших начал: нации, бога, государства, традиции и т.д.
При этом, конечно, в конкретном прочтении этих общих моментов присутствовала масса отличающих черт, по которым также шел постоянный спор.
При этом либерализм, находясь в состоянии постоянной конкуренции с тем же коммунизмом, исторически видоизменялся и в XX веке воплотился в формах, предельно отличающих его от той протолиберальной парактики, которую насаждали в России (как и странах Восточной Европы) сумасшедшие экспериментаторы, называвшие себя “либералами”. Это не так удивительно, поскольку у нас Горбачев числил себя в последователях Ленина, а Жириновский — в либеральных демократах.
Либерализм дал миру три исторические воплощения: классический либерализм, имевший названную аксиологию (свобода, разум, собственность), политическую доктрину демократии, разделения властей, контроля гражданского общества за государством и экономическую доктрину смитовского рынка: минимум государственного вмешательства, свободная конкуренция, невидимая рука и т.п.
Реализация этих подходов в XIX веке привела к череде кризисов, восстаний, революций и т.п. К концу этого столетия либерализм находился под таким морально-концептуальным прессингом марксистского социализма, потеря им морального и научного авторитета была столь очевидна, что пришлось выбирать — либо уходить с исторической арены, либо меняться.
В результате началась переработка (Т. Грин) экономической составляющей данной идеологии. Суть ее заключалась в том, что было признано: рынок не обеспечивает эффективного экономического регулирования, не обеспечивает равных прав работодателя и рабочего, не обеспечивает равных стартовых условий граждан. Государство должно внести свои коррективы, выступив регулятором рыночных отношений, то есть рынок, как таковой, должен быть снят. Государство должно гарантировать права наемного работника перед лицом собственника, государство должно регулировать производство в интересах общества, государство должно обеспечить гражданам равные стартовые условия для будущего экономического и социального соревнования: дать гарантии получения образования, охраны здоровья, права на труд, социальные гарантии в старости.
Наиболее успешной реализацией этого “нового либерализма” был “Новый курс” Ф. Рузвельта, на деле означавший исторический конец старой рыночной экономики и открывший дорогу современным “социальным государствам” Запада. Отдельно отметим, что этот триумф в значительной степени стал возможен благодаря успехам плановой экономики СССР.
Когда СССР провозгласил амбициозный проект “построения материально-технической базы коммунизма к 1980 г.”, “Новый либерализм” попытался ответить проектом “Великого общества” Л. Джонсона. Споры о том, почему последний провалился — идут до сих пор. Но поражение этого проекта привело к активизации “нового консерватизма”, который, в отличие от бьорковского классического варианта, вернулся к рыночной экономической доктрине А. Смита, что в персонализированном виде связано с именем Милтона Фридмана.
То есть, здесь есть очень важный оселок актуального различения: либерализм в 20-м веке отказался от рыночной теории, консерватизм ее перенял, не взяв на вооружение демократической политической доктрины. В последующем один вырос в “неоконсервизм” Р. Рейгана и М. Тэтчер, в котором определилась триада: авторитаризм, рынок, традиционные ценности, а другой в “неолиберализм”, давший другую триаду: демократия, государственное регулирование, моральные ценности (ответственность, совесть, сочувствие и т.п.).
Некую путаницу вносило то, что многие из новых консерваторов, — а к ним относятся и Фридман, и Хайек, и Поппер, — настаивали, что это именно они либералы, поскольку именно они отстаивают старую смитовскую экономическую теорию. Признавать их таковыми – это все равно, что либералами признавать Рейгана и Тэтчер, чего, разумеется, не сделает ни один здравомыслящий человек на том же Западе. Отсюда родилось некое различение либерализма вообще и т.н. “экономического либерализма”, характерного для современного консерватизма.
Проклинаемые ныне в России Чубайс и Гайдар, как и их экономические авантюры, никакого отношения ни к одному из видов либерализма никогда не имели.
Они не были классическими либералами: принимая на словах экономическую доктрину Смита, они сразу и прочно отбросили в сторону, во-первых, либеральную аксиологию (свобода, разум, собственность), поскольку строили экономическую концепцию не на том, чтобы дать людям собственность (к чему, например, призывал Явлинский), а к тому, чтобы создать механизмы ее сосредоточения у немногих. Сама идея “создания класса собственников” предполагала, что у некой меньшей части собственность должна появиться за счет ее изъятия у большинства. Во-вторых, они отбросили и либеральную политическую доктрину демократии, поскольку заведомо исходили из того, что не народ, не большинство как источник власти должны направлять курс власти, а некое “просвещенное меньшинство”, соответственно, изначально принимая, что большинство — неразумно и осознать свою выгоду не в состоянии по определению.
Тем более не были и “новыми либералами”, поскольку, как мы видели, данное воплощение либерализма предполагает ограничение рыночных отношений государственным регулированием и создание системы социальных гарантий для общества.
Соответственно, они не были “неолибералами”, которыми их по совсем нелепому недоразумению называет оппозиционная публицистика, поскольку не вели речь ни о либеральной демократии, т.е. воле большинства с гарантиями для меньшинства, ни о том же государственном регулировании, ни тем более, об ответственности, совести и сочувствии.
Легче всего сказать, что они были вполне безыдейными авантюристами, которые той или иной красивой терминологией прикрыли ряд экономических авантюр, направленных на откровенное разграбление экономики. Но, все-таки, это не исключает определения их идеологического типажа.
Представляется, что ближе всего данная политическая тенденция была к “новому консерватизму”, не к “неоконсерватизму” с его ориентацией на ценностный традиционализм, а именно к фридмановскому консерватизму — сухому, рационализированному, вполне авторитарному, не апеллирующему к моральным ценностям. Хотя в более точном, не модельном, а ситуативном определении — это классический пример протолиберализма, то есть спекуляции на лозунгах либерализма в целях борьбы с коммунизмом при одновременном отказе от базовых либеральных ценностей.
Еще раз стоит подчеркнуть: бессмысленно судить по самоназваниям о тех или иных политических тенденциях, а тем более — об исторических явлениях по спекулирующим на их символах авантюристах. И не пытаться разобраться в этом – не только означает просто все больше и больше запутываться в противоречиях реальности, но, что не менее опасно, — означает содействовать смысловой энтропии и уничтожению самого института смыслов, как таковых.
Либерализм можно любить или не любить, принимать или не принимать, но надо четко отдавать себе отчет в том, что:
— экономическая и политическая линия 1990-х гг. не имела к нему никакого отношения;
— Гайдар, Чубайс и их соратники никогда не имели никакого отношения к либерализму ни в одном из его обличий, а лишь спекулировали на нем;
— быть либералом сегодня в России значит не звать к рынку, а требовать в экономике введения государственного регулирования и контроля за ценами, а в политике — гарантий политической деятельности оппозиции, предоставления ей эфирного времени, сопоставимого с временем, которое имеет власть, либерализации партийного и выборного законодательства, ограничения вмешательства государства в жизнь гражданского общества, создания независимого суда и ответственного перед парламентом правительства. В социальной сфере необходимо требовать гарантий бесплатного образования и здравоохранения, реализации права на труд в соответствии с интересами личности, повышения оплаты труда до уровня европейских стран, установления размера пенсий на уровне средней заработной платы по стране. В сфере морали — добиваться утверждения норм ответственности граждан и власти перед обществом, признавать совесть непременным атрибутом социального, экономического и политического действия, утверждать сочувствие к страданиям как норму общественной жизни.
Если мы можем назвать, какие партии, силы или политические действия в современной России соответствуют данным критериям, — мы можем сказать, кто в России является либералом.
Если таких нет, — значит в России сегодня нет либералов (что не означает невозможности их появления).
Но, во всяком случае, нет абсолютно никакого смысла отдавать это имя и это большое и значимое мировое явление в приватизированное владение кучке самозванцев, обоснованно заслуживших ненависть народа.
