Политология в нашей стране в каком-то смысле разделила судьбу предшествовавшей ей научной дисциплины, преподававшейся в вузах, — теории научного коммунизма. Последнюю ввели для изучения в 1964 г. — после того, как на XXII съезде КПСС была принята «Программа строительства коммунизма». Политология была введена в начале 1990-х — после того, как в стране стали утверждаться альтернативные выборы и многопартийность.
Соответственно, первые дипломированные специалисты по научному коммунизму в стране появились не ранее 1969 г., когда собственно о курсе строительства коммунизма стали забывать, а первые дипломированные специалисты по политологии — во второй половине 1990-х, когда реальное свободное волеизъявление на выборах стало потихоньку сворачиваться.
Таким образом, как ни парадоксально, получается, что социализм строили (и приступали к строительству коммунизма) — не имея сформированного корпуса специалистов в деле этого строительства, а «демократические» институты и альтернативную электоральную практику утверждали, не располагая корпусом специалистов по данному вопросу.
В обоих случаях, с одной стороны, некоторое социальное проектирование осуществлялось людьми, в данном проектировании не разбиравшимися, но, с другой стороны, к моменту, когда корпус соответствующих специалистов так или иначе cформировался, от данного проекта практически отказывались и принимали новую систему политических приоритетов.
Научный коммунизм, сам по себе, отчасти был, а отчасти мог стать интереснейшей наукой о будущем, но главным его врагом являлся тот учебник, по которому будущим специалистам предлагали с ним знакомиться: сложно было даже при известном старании придумать что-то более скучное, малосодержательное и усыпляющее. Поэтому преподавать научный коммунизм интересно удавалось лишь тем преподавателям, которые шли не от учебника, а от самостоятельного осмысления данных теоретических проблем.
Когда вузы приступили к преподаванию политологии, специалисты во многом перенесли в нее худшие черты учебников научного коммунизма, на волне политической моды занимаясь опровержением тех тезисов, которые они утверждали в течение 10–20 лет своей жизни, полностью воспроизводя тягучий и малосодержательный стиль изложения проблем.
Иначе говоря, из научного коммунизма убрали живое содержание, а из политологии живого содержания не взяли, превращая отечественные учебники этой дисциплины в наукообразное изложение постулатов антикоммунизма, не доводя предмет до уровня политической теории, но избавляя его от социального содержания.
Конечно, неверно было бы говорить о том, что политология в России не состоялась — в отличие от Западных стран, где она успешно развивалась в течение всего XX столетия.
При всем успешном развитии в западных странах, она там точно так же достаточно далека от идеала единой науки, состоящей из общепринятых положений. То, что понимается под политической наукой в США, во Франции подчас относится к политической социологии; споры о том, является ли политология единой «политической наукой» или конгломератом нескольких «политических наук» при формальном завершении в конце 1940-х годов на деле продолжаются и сегодня. Не закрыт до конца вопрос об уместности сохранения ценностей и политической теории, не до конца разведена политическая философия, как наука о том, что «должно быть», и собственно политология, как наука о том, что на деле есть.
Все это, так или иначе, сказывается и на отечественной политологии, которая в вузовском изложении во многом остается расширенным курсом школьного обществоведения.
Кроме того, на отечественной политологии сказались и некоторые еще ранее утвердившиеся особенности российской как общей, так и политической философии. Если западные концепции всегда тяготели к оформлению в логически законченные модели, в России утвердилась определенная тяга к «политико-созерцательному» началу, к попыткам встроить в политический анализ некие трансцедентные моменты, обосновывающие, почему в России все по определению должно быть так, как нигде не бывает. Если Запад дал миру букет ярких политических учений — от Макиавелли и Гоббса, через Дидро и Руссо, Токвиля и Констана, Бьорка и Милля до Маркса, Моска, Вебера, Грамши, Маркузе и т.д., то, по большому счету, Россию, как представляется, можно считать родиной лишь одного законченного и полноценного учения — ленинизма, в основе своей выросшего из западной политической мысли.
Другое дело, что масштаб и распространенность этого учения оказались таковы, что уж никто в мире не может пройти мимо него, так или иначе не определяясь по отношению к нему. Возможно, тут тоже проявилась некая специфика страны — в ее способности обобщить достижения мировой мысли и предложить одно, но такое, чтобы весь мир оказался потрясен до самых своих оснований: в конце концов, нам никуда не деться от того, что Ленин оказался не только одним из самых универсалистских и тонких мыслителей мира, но и самым выдающимся политтехнологом как минимум XX столетия. А то — и всей истории.
Однако общая устремленность на некий жанр, который вполне можно определить грибоедовскими словами «взгляд и нечто» или лексикой Васисуалия Лоханкина, привела к тому, что в 1990-е годы политологическая традиция России разбилась на несколько противостоящих течений.
Там, где отечественная политология не пошла по пути достаточно упрощенного пересказа положений мировой политологии, в основном выбирая из них тему «разоблачения тоталитаризма», там она в значительной степени превратилась в подмену политологии достаточно произвольным политическим фантазированием а-ля Дугин и попытками самопроизвольно придумать некие несуществующие сущности, типа «цивилизации моря» и «цивилизации суши».
Одним из дефектов ее оказалось то, что люди, объявляющие себя политологами, скорее претендовали на то, чтобы быть идеологами, причем идеологами несуществующих идеологий.
Но при этом претендовали они, скорее, не на роль политических инженеров, а на что-то среднее между «политически-созерцающими мыслителями» и медиумами придуманных ими истин.
С другой стороны, и политическая элита, сформированная в период, когда политологии в вузах не учили, относится к политологам не столько как к политическим инженерам, чья позиция в обеспечении политических целей должна восприниматься как императивная, сколько как к спичрайтерам и обслуживающему персоналу политики.
Так, в 1996 г. КП РФ не сумела достичь нужного результата на выборах не потому, что не имела для этого реальных возможностей и даже не потому, что у нее не было профессиональных политтехнологов, сколько потому, что в духе традиции, технологические разработки утверждались к исполнению партийными чиновниками.
В этом отношении в стране сложилось положение, подтверждающее известный афоризм: «В двух сферах каждый считает себя квалифицированным специалистом — в медицине и в политике».
На самом деле, политология — не может и не должна претендовать на то, чтобы быть конструктором идеологии (идеологию вообще нельзя сконструировать), — но она и не должна быть пропагандистским придатком реальной политики.
По большому счету, все назначение политологии сводится к выполнению двух функций: предлагать необходимые меры для достижения поставленных политиками целей и предупреждать о последствиях, к которым приведет достижение этих целей.
Политолог тем и отличается от политика и идеолога, что сам он целей не ставит. Цели — это не нечто объективное, это некое желательное начало. И в этом отношении политолог должен быть подчинен политику.
В этом смысле у него нет и не должно быть своих целей и стремлений, кроме успешного решения профессиональных задач. Политолог, в идеале, не должен быть носителем идеологии. Ему должно быть все равно, на какую политическую партию и на какую политическую цель работать: он — инженер. Его просят построить мост, по которому, скажем, пройдет бронепоезд (или колонна танков), и вопрос о том, под красным знаменем или под белым будет этот танк или этот бронепоезд — для него не существует. Точно также для него не существует вопроса о гуманности или не гуманности использования бронепоезда, скажем, против безоружных людей.
То есть, ему в идеале должно быть безразлично, конструировать авторитаризм, парламентскую демократию или советскую республику. Но, одновременно, в его профессиональные функции входит и прогноз последствий. Если он предлагает эффективные меры подавления демократии и создания авторитарной системы, он одновременно и предупреждает, к чему это приведет на втором или третьем шагу действия — скажем, к разрушению легитимности, отстранению общества от власти, а следом, предположим, — к массовому выступлению против этой власти и к гражданской войне.
Он не говорит, что гражданская война — это плохо или хорошо. Он только предупреждает, что она будет, а, затем — к каким, положительным или отрицательным последствиям для социума это приведет.
В данном случае мы абстрагируемся от того, может ли он, как гражданин, быть безразличен к судьбе страны. Но это — никак не связано с его качествами политического инженера.
Отсюда мы видим, что есть несколько моментов, мешающим состояться политологии как сугубо позитивной науке, как политической инженерии.
На одном уровне они связаны с качествами самого политологического человеческого материала:
Первое — политолог в России слишком часто пытается выступить идеологом и принять участие в формулировании целей политики;
Второе — политолог в России слишком часто гиперболизирует свое профессиональное значение и в глубине себя уверен в своих сверхъестественных качествах, полагая, что если его мысль не считает сложившиеся в политологии заключения не значимыми, то они не являются значимыми и на деле;
Третье, вытекающее из второго, — политолог в России слишком часто полагает, что его способность к технологической конструкции делает имеющиеся положения и выводы политологии как науки, — не существенными. Он, по сути, является не столько политологом, сколько несостоявшимся политиком, полагающим, что будь у него власть — для него все станет доступным. Отсюда — пресловутый «гуманный демократический социализм» времен перестройки. Отсюда — «суверенная демократия», отсюда — «левый национализм» и прочие продукты мыслительной евгеники.
Социализм и вправду может быть гуманным, демократией действительно может обладать суверенное государство, национализм, как любое политическое течение, без сомнения, может иметь и левое, и правое крыло. Но дело то в том, что, прикрываясь неким прилагательным, подобный самобытный политолог с его помощью отбрасывает и подменяет сущность явления, с которым он имеет дело, превращая его в некую собственную противоположность. «Гуманизируя социализм» конструирует нелепые рыночные реформы, «суверенизируя демократию» формирует бюрократический авторитаризм, декларируя «левый национализм» — реабилитирует нацизм.
И отсюда — стремление в политологии научный анализ подменить интуитивным озарением, а подчас — горделивым провозглашением ненужности руководствоваться общепризнанными политологическими положениями, точнее — утверждением, что таковых нет.
По большому счету, сегодня с известными оговорками можно признать, что в отечественной политологии более или менее успешно развиты две сферы, два направления.
Первое, теоретическое, — это история политических учений, поскольку здесь ведется работа с реальными позитивными фактами — с тем, что уже написано и более или менее апробировано. Но распространению этого позитивного знания мешает неготовность значительного числа «протополитологов» признать истиной то, что было сформулировано без их участия, то есть неготовность признать устоявшиеся нормы политической науки.
Второе, практическое — это навыки организации пиар-кампаний. Здесь политолог имеет дело не с произвольными спекуляциями, а с позитивными вещами, с приемами, допускающими проверку своей прикладной эффективности. Но бедой этого направления является его провал в рекламность, с ориентацией на сиюминутный результат без учета того, что политолог обязан учитывать — институциональные и социальные последствия текущего манипулирования массовым сознанием. Политолог сразу же превращается в чистого ландскнехта, лишенного перспективного инженерного видения.
На другом уровне — недостатки отечественной политологии связаны уже с качествами собственно элитно-политического материала.
Они проявляются уже в иных, по-своему, — симметричных моментах:
Первое, российская элита куда более безграмотна и самоуверенна, чем самые претенциозные политологи, и потому полагает, что если ей удалось приватизировать сегмент власти — то она, хотя и не училась политологии, но понимает в политике больше самих политологов;
Второе, являясь дефектной элитой, она не связывает свое будущее с будущим страны, а потому не способна сама генерировать стратегические цели общественного развития;
Третье, если она и готова подчас принять на вооружение меры, предлагаемые политологами для достижения ее целей, то уж практически никогда не способна воспринять предупреждения, формулируемые последними, просто не задумываясь, что за непосредственными результатами ее тактического успеха мерцают сокрушительные стратегические поражения.
Отсюда вопрос о роли политологии в стране проявляется не в виде вопроса о профессиональной судьбе политологов, хотя, среди прочего, даже не имея политических пристрастий, полезно задумываться о том, что, скажем, упрочивая авторитаризм и сокращая пространство партийного плюрализма, политолог сокращает пространство своего собственного востребования, в конечном счете — свои собственные электоральные гонорары.
Здесь имеется в виду даже не вопрос существования данной политической элиты, хотя, задумайся старая партийная элита, чем обернется для нее игра в плюрализм в конце 1980-х, — страна была бы и значительно больше, и значительно богаче.
Это, на самом деле, — как раз вопрос существования страны и социума, вопрос способности общества ставить перед собой стратегические цели и достигать их без разрушающих их же последствий.
Для придания политологии в стране имманентного ей конструктивного значения можно сейчас сделать две вещи.
Во-первых, достичь некоего внутрикорпоративного признания того, что политология может и должна быть сугубо инженерной, позитивистской наукой, в которой нельзя плодами политической фантазии подменять существующие научные политологические правила. А, во-вторых, успешно завершить корпоративизицию (частично уже имеющую место) цеха политологов, в рамках которой они смогли бы, продолжая работать на самые разные политические силы, субъективироваться и договариваться о неких игровых правилах собственного игрового противостояния, в рамках внутрицеховых решений пресекая те действия элиты, которые могут вести к снижению роли политологии в обществе.
То есть попытаться из разрозненного цеха политических фантазеров и политических ландскнехтов стать цехом политических фагоцитов, удерживающих политическую и идеологическую борьбу в рамках минимальной системной безопасности.
Это — то, что они, при отсутствии дееспособной элиты, могут сделать сами. И это — то, чему они сами мешают и будут мешать, пытаясь стать игнорирующими реальные политические законы фантазирующими идеологами.
