Последний носитель

 

В этом сне человечество говорило на чувашском языке. В Европе и Америке еще можно было изредка встретить английский и французский, но только слова на чувашском вызывали всеобщее понимание. На русском вообще не говорил никто.

 

Геннадий Николаевич в своем сне никак не мог привыкнуть к этому обстоятельству и пытался заговаривать с прохожими на русском, но те, вежливо улыбаясь, отрицательно мотали головами. Мол, не понимаем. Один прохожий ответил почти на русском — «не розумию», но при этом посмотрел так, что Геннадий Николаевич поспешил отойти. А в родной деревне Шаймурзино и вовсе сказали: ты о чем это бормочешь-то?

 

Тогда Геннадий Николаевич начал осторожно выяснять, куда подевались русские. Оказалось, что русские никуда не девались, их по-прежнему можно увидеть в самых разных местах, но говорят они исключительно по-чувашски. Сначала Геннадию Николаевичу это очень понравилось, но постепенно им овладело сильное беспокойство. «Как же так, — думал он. — Не может быть!» Тут его позвали на какой-то симпозиум, и он посреди своей речи ex cathedra обратился к аудитории на литературном чувашском: «Скажите, коллеги, остался ли кто-то, говорящий по-русски?» Его слова вызвали общее смущение, будто он сделал что-то неприличное: невольно допустил громкий флатус или еще что. Никто не ответил на его вопрос.

 

Симпозиум завершился, натурально, фуршетом, во время которого к лауреату подошел незаметный рыжеватый человечек, одетый почему-то, как на маскараде, в вицмундир, и сказал шепотом, глядя в сторону: «Вы это… того… спрашивали-с о русском языке… Осмелюсь доложить, остался один такой говорун. В Сибири-с проживает-с». «В Сибири? — воскликнул пораженный Геннадий Николаич. — Отчего же в Сибири?» «Этого я знать не могу-с, — ответил его собеседник и уже строго прибавил: — Поезжайте, милстисдарь, в Сибирь. В самую что ни на есть Сибирь и поезжайте-с». И исчез куда-то. Внезапно до сознания Геннадия Николаевича дошло, что незнакомец говорил… по-русски! Он обернулся в поисках человечка, но того и след простыл.

 

И вот Геннадий Николаевич очутился посреди темных бескрайних снегов. Он понял, что это пространство без признаков жизни и есть Сибирь. Где же искать последнего носителя русского языка? При первом же шаге он провалился в снег по пояс. Твою мать, автоматически сказал его разум. Выбираясь из снежного плена, он случайно обнаружил узкую, натоптанную кем-то тропинку и пошел по ней, постоянно оступаясь и проваливаясь. Наконец он увидел огонек, избушку, куст под окном, освещенный неверным светом. Эта цитата разозлила Геннадия Николаевича, но он скрепился и постучал в дверь. Долго никто не отзывался на его стук. Наконец дверь открыли, но открывший сразу исчез куда-то. Геннадий Николаевич вошел и оглянулся. В избе было тесно, но довольно чисто. На дощатом столе стоял чугунок с дымящейся картошкой, бутылка водки и два стакана. Из-за спины чувашского поэта вышел человек в бороде и в ичигах и вопросительно посмотрел на пришельца.

 

«Извините, пожалуйста, — начал, приосанясь, Геннадий Николаевич, — я чувашский поэт Геннадий Айги, ищу последнего носителя русского языка…» На лице хозяина изобразилось крайнее нетерпение. «Да вы, [нелитературно], достали уже, — сказал он. — Сколько можно? Откуда вы беретесь-то?» «В смысле? — удивился Геннадий Николаевич. — Меня, так сказать, послали…» «Вот и я тебя пошлю, — перебил невежливый хозяин. — Айги он, видишь ли…» «Да я не совсем Айги, — сказал растерявшийся поэт. — По-русски я Лисин. То есть я и Айги, и Лисин». «Ладно, — сказал хозяин, — мне какое дело. Лисин так Лисин. На фольклориста, вроде, не похож. Садись».

 

Они сели за стол, выпили за знакомство и закусили картошкой. Картошка показалась проголодавшемуся Геннадию Николаевичу необычайно вкусной. После ужина хозяин отвел ему место на полатях, а сам лег на лавку и потушил свет.

 

«Интересно, откуда здесь электричество? — размышлял поэт. Он негромко спросил: — А почему только вы говорите по-русски, а остальные разучились?» «Не знаю, мил человек, — донеслось из темноты. — Судьба такая. Хочешь, я тебе стихи почитаю?» Геннадий Николаевич не любил таких предложений, но теперь теплая волна благодарности залила ему грудь. «Да…» — еле слышно ответствовал он. С лавки донеслись слова:

 

Славянка тихая, сколь ток приятен твой,