Ни с дуба, ни с ясеня
Есть некий факт: Европу заполоняют новые неевропейцы.
И какое, спрашивается, дело до этого русскому человеку?
Оказывается, сразу два. Во-первых, русский человек слегка европеец (если сильно не скребсти) и страдает о судьбах своей второй культурно-бытовой родины.
Во-вторых, русский человек чувствует свою неизбывную вину за то, что его варварское правительство сперва препятствовало ударам цивилизации по Сирии, не давало задавить Асада, что и вызывало потоки беженцев в Европу, а теперь принялось само крепко ударять по Сирии и, тем самым, еще более усиливать эти потоки.
Итак, интерес есть и как будто оправдан. Проблема тоже есть. Значит, есть все основания рассмотреть ее чуть подробнее.
Внешняя физиономия проблемы описывается очень просто: Европа крепко села в позицию Дамоклова осла. Либо мигранты разрушат свежеобретенную – всего лишь три пятилетки – европейскость, либо европейцы сделают это сами.
Но это лишь формальная данность, которая, в сущности, никому, кроме бабушек у подъезда и/или пикейных жилетов неинтересна. Потому что выбор в точке выбора либо бесполезен, либо нелеп.
Публике, мало-мальски сведущей в истории и политике, хорошо понятно, что ни то, ни другое допустить нельзя: если носитель демократии уничтожает диктатуры в их логове во имя демократии, то он не может заодно уничтожить жертв этой диктатуры, которые из уничтоженного логова прибежали к демократии домой в поисках спасения от… ну, от диктатуры, разумеется.
Поэтому будет и то, и другое. И европейцы начнут потихоньку редактировать свои ценности, и мигранты будут посильно способствовать фавелизации Европы. Будет истерика и хаос, будут кордоны на границах и теракты, полицейский произвол, будет все, что полагается и в достаточном количестве. Но вряд ли это примет вид такой уж особенной катастрофы. Просто произойдет превращение одного варианта евромира в другой – ну да, быстрее, чем обычно, но общество приспособится к несколько большему уровню напряженности. Ведь живут же как-то люди в Израиле, в Дагестане, в массе других, годами неспокойных регионов.
И это тоже не особенно интересно, потому что очевидно.
Интересны ответы на два других вопроса.
Первый – а что это вообще такое, и второй – зачем это надо.
Поиск виноватых – пустая блажь
Есть такое прекрасное средство менеджмента: подвешенный (он же – управляемый) конфликт. Он обладает огромным количеством пользы: позволяет выстроить иерархию, дает лидерам возможность тренировки боевых качеств, создает канал экстренного торможения какой-либо неверной тенденции или экстреной интеграции для подержки тенденции нужной и т.д. Короче, удивительно удобное средство контроля и управления. Одна беда: как и любая другая технология, подвешенный конфликт формирует свою инфраструктуру. Специалистов, логистику, идеологическое обеспечение. И в какой-то момент перепроизводство этой инфраструктуры приводит к тому, что уже не подвешенный конфликт используется для управления, а управление используется для создания новых подвешенных конфликтов. Инфраструктура требует оправданий своему существованию.
Опять-таки, это абсолютный стандарт и норма. Вообще, схема превращения средства в технологию, технологии в тенденцию, тенденции в явление, явления в доминирующий стереотип реальности, в господствующую суггестивную конструкцию – выделена давно и в самых разных сферах. Можно взять вариант описания от Томаса Куна, можно от Месаровича-Мако-Такахары или Миллера-Галантера-Прибрама. Можно, впрочем, не заморачиваться и вспомнить Ленина, Макиавелли или Тань-гуна.
Примеров работы этой схемы – масса. Взять хотя бы нынешнюю российскую проблему Северного Кавказа, которая была зачата в начале 80-х, когда отдельные продвинутые менты и гэбешники решили использовать кавказский криминалитет для ускоренного насильственного приобщения советской криминальной среды к идеям коммерции и наркотрафика. При сопутствующем вытеснении/ликвидации неприобщаемых. Справились. А средство стало новой проблемой.
Полвека на Ближнем Востоке ведущим агентом такого конфликта работал Израиль (не будем тут разбирать привходящие самого конфликта – затянет). По пути конфликта от средства к доминанте реальности к Израилю присоединились нефть, исламизм и весна, а количество участников, жаждущих войти в число менеджеров, выросло радикально.
Волна переворотов и локальных войн, прокатившихся по Ближнему Востоку, Передней и Центральной Азии во второй половине 70-х, удивительным образом совпадает с завершением периода войн и переворотов в Латинской Америке и ЮВА. Можно говорить что угодно о закономерности свержения очередного Резы Пехлеви и исламской революции, но факт остается фактом: инфраструктура производства управляемых конфликтов страшно разрослась в благословенные 60-е – начале 70-х, и ей нужна была работа. Прибавим сюда еще одно очень важное обстоятельство: Ямайская редакция Бреттон-Вудса окончательно перевела аудиторско-консалтинговые структуры из разряда наемных служащих мировых финансовых контор в разряд вольных аутсорсеров. Заодно избавив их от жесткого диктата стандартов и паритетов, выдав взамен коридоры и свободное плавание.
Весь этот огромный управленческий, идеологический, инвестиционный, военный и дипломатический потенциал надо же было чем-то занять?
Очень смешно читать разнообразные экономические штудии о привязке экономциклов к чему-то. Вот, прямо тут найдена прямая зависимость между динамикой цен на нефть и экономическим ростом/падением, а вот тут она уже утрачена и признана совсем косвенной. Вот найдена чудная и многое объясняющая формулировка «рейганомика», а вот она перестает описывать происходящее. А вот тут такой спад, потому что бэби-бумеры, а вот тут нет бэби-бумеров, а спад есть…
На самом деле, есть лишь один реальный цикл, объясняющий это самое происходящее. Это цикл превращения решения конкретной проблемы в новую проблему, но большего масштаба и большей суггестивной силы.
Конспирология ошибается лишь в одном: то, что ей кажется сознательным (осмысленным) деянием, в 99% случаев есть результирующее нескольких (многих) таких деяний.
Война Судного дня стала причиной скачка цен на нефть. Этот скачок стал реальным рождением плавающей системы ценообразования имени OPEC и отказом от стабильной конструкции «два залива плюс полтора фрахта». Войну начали арабы, поддерживаемые СССР. После войны в Штатах разразился энергетический кризис. Войну выиграли евреи. Так чье это было сознательное деяние? США, СССР, Саудовской Аравии, Израиля?
Нет. Это была работа инфраструктуры, вовлеченной в обслуживание института подвешенных конфликтов. И эта инфраструктура всего лишь хотела добиться собственного роста. А для этого – увеличения степеней свободы управления процессами, вокруг которых она произрастала. Достаточно только посмотреть, как на графике нефтяных цен ровная надежная прямая превращается после 1973-го в абсолютно сумасшедший и истерический штакетник, чтобы представить – как много людей, институтов и прочих деривативов можно наворотить вокруг этого штакетника.
Опа-опа, единая Европа
Единая стабильная Европа – в корне ошибочная идея. Потому что стабильность – враг развития. А развитие, в отличие от экономики, не может быть экономным.
Первый опыт бизнеса на современной европейской идентичности был в конце 90-х. Рецидив югославского кризиса уронил евро практически из… э-э… лона. А начав падать, евро не сумел остановиться, и за два года сдулся в общей сложности на $0,34, надолго приобретя репутацию пессимистического актива. Пока американцы не уронили доллар вместе с башнями-близнецами, евро так и не решался выйти из виртуальности.
Глава минфина Германии (1998-99) Оскар Лафонтен стремглав ушел в отставку, прожив с новорожденным евро всего 66 дней, и с того момента терпеть не может США. Да и Герхард Шредер, бывший тогда канцлером, относится к американцам с той поры весьма прохладно: если в момент рождения над евро еще смутно реяли гордые крылья орла Четвертого Рейха, то к его превращению в звонкую монету в 2002-м там колыхалось нечто бесформенное. Да и какой, к черту, Рейх, когда надо было готовить Европу к приему афганских, пакистанских, иракских беженцев, когда надо поздравлять янки с новыми победами и новыми полуколониальными приобретениями в пост-советской Средней Азии.
Лафонтен, несмотря на гигантское количество грязи, вылитой на него за последние три пятилетки, и несмотря на вполне маргинальное его поведение в последние годы, был некогда достаточно разумен и последователен в своем понимании задач экономической политики единой Европы. Он выступал за низкую процентную ставку ЕЦБ, за увеличение налогов на большой бизнес, за жесткие государственные меры, направленные на преодоление последствий глобализации, за контроль над этой самой глобализацей, наконец.
Увы, это разумное представление о целях и задачах было совершенно нежизнеспособной стратегией. Потому, что не нужное тем структурам, тем институтам, которые питаются за счет создания и обслуживания нестабильности. И это совсем не какой-нибудь там большой бизнес, нет. Большому бизнесу, по большому счету, было плевать на стабильность или нестабильность европейской экономики, потому что промпроизводство он уже отправил в Азию, а количество перемещающихся, хоть и фантомных финансов, которые любой пристойный кризис заставляет выходить из совершеннейшей виртуальности в псевдореальность, так велико, что даже обороты крупнейших корпораций не сравнятся с ним. К тому же в современной экономике деньги сами по себе не стоят ничего: ценностью обладает лишь оценка эффективности их использования. Еще раз: не деньги, даже не эффективность их использования, а оценка этой эффективности. Соответственно, самые выгодные позиции в экономике занимает тот, кто формирует критерии и нормативы для выработки таких оценок. И при чем тут стабильность?
Нет, начиналось, конечно, все совсем не так. И стабильность была безусловной целью…
Но кто мог подумать, что ЕС, который создавался для развития промпроизводства (немцы и французы объединяли свой тяжпром, а итальянцы получали возможность там работать), превратится в гигантскую карикатуру на 2-й дом Старсобеса? Ведь никаких заведомо вредоносных и необоснованных решений никто не хотел и, как казалось, не принимал. Сперва в Римский договор воткнули одну историю про беженцев, вроде бы сугубо ретроспективную: Женевская конвенция 1951-го о беженцах, по большому счету, вообще должна была просто подчистить хвосты после 2-ой мировой и создания Израиля. Потом пришлось включать туда Протокол ООН о беженцах от 31.01.1967, который точно так же подчищал хвосты за распадом колониального кластера. Но при этом он был нужен еще и как морковка для «полезных» негров, арабов и индийцев, которые по-прежнему требовались бывшим хозяевам на туземной территории, но получали при этом гарантию обустройства в метрополиях, и возможность перетащить туда всех друзей и родственников. Никто ж не предполагал, что этот законодательный эпизод станет потом так чувствительно влиять на европейскую повседневность.
Евроидеалы на страже евроинститутов
Формальная модель евроидентичности и институт ее поддержания сформировались ровно тогда, когда Евросоюз вдруг разросся и приготовился разрастаться еще больше. То есть – начал разрушать эту самую идентичность. Случайность? глупость? умысел? Да ладно, это просто две важные деятельности, которые избрала инфраструктура для занятия себя. Утверждение противоречивого набора критериев и создание структур, которые отвечают за его сохранение, пропаганду, развитие и т.п. Между идеальным образом новой единой Европы, который ненадолго возник в момент разрушения Берлинской стены, и действительной физиономией этой Европы, которая нарисовалась после присоединения к ЕС прибалтов и восточноевропейцев, решительное несовпадение. Боливар не вытянул… Абсолютная уверенность в отсутствии будущего уже не первую пятилетку гонит европейскую молодежь на запад: поляков в Германию, немцев в Америку, румын в Португалию, португальцев – опять-таки в Америку…
Относиться к этому как к экономической или социальной проблеме – принципиальная и множественная ошибка. Это и не проблема, и не экономическая/социальная. Это разные следствия нескольких разных решений. Промышленная стагнация Европы – результат многолетней практики переноса производства в сингапуры-тайвани-китаи-бангладеши. Социально-экономическая привлекательность США (и не привлекательность Европы) – следствие того факта, что мировой печатный станок располагается в Штатах. А преувеличенная и дико обременительная демократичность еврофизиономии есть следствие двух обстоятельств: использования идеи демократии для политическо-экономической экспансии и свойства Европы быть центром всего.
Это совсем не парадокс и не историческая ошибка: Европа – по-прежнему центр мира. Не промышленный, не финансовый, не культурный – да-да, уже не центр, и не административный. Но медийно-новостной. Конечно, фабрика медиа/новостей находится не в Европе, а в Штатах. А в Европе, скажем так, главный фокус, главный рефлектор, монитор, на который волей-неволей ориентируются все остальные. И задача ближайшего времени заключается в том, чтобы этот монитор транслировал… нет, не насилие, зачем так примитивно, не произвол. Неспокойствие. Волнение. Напряженность. Причем не с паузами на год-полтора, а постоянно.
Именно поэтому нашествие мигрантов стало трендом и хитом.
Но зачем надо демонстрировать на главном мировом мониторе нестабильность?
Вот классовая борьба: дым, вонища и стрельба
Есть абсолютно однозначный закон классовой борьбы. Или – социальных взаимодействий. А еще точнее – взаимодействия внутри иерархической системы.
Он гласит, что давление есть всегда. И если не давит верх, то давит низ. И есть следствие этого закона, которое говорит, что равномерное, упорядоченное давление равно отсутствию давления.
Если крестьянин научался выращивать пшеницу с 25, а не 20 зернами в колосе, то нормальный феодал сразу понимал: эти 5 зерен есть бунт, есть попытка получить лишние часы, дни свободы, а значит – есть воровство. И направлено против него лично.
Если крестьянин честно продолжал растить пшеницу с 20 зернами, но при этом начинал лепить на продажу 3 горшка в месяц – это тоже бунт. И хотя сеньору горшки на хрен не нужны, но крестьянина надо выпороть, а горшки изъять и дать новый урок: и пшеница, и горшки. Любая инициатива, любое отклонение от стандарта поведения есть мятеж, который надо давить. А еще лучше – предугадать.
Любое попустительство есть возможность для бунта. Наверное, все дрессировщики и зоологи, плотно работающие с животными, знают: животинка проверяет хозяина (старшего) на прочность при каждом заметном переменении: хозяин плохо себя чувствует (насморк, похмелье, старость), полнолуние, новолуние, смена времен года, просто перемена погоды, гости (новые существа в сообществе), уход гостей (любого из членов сообщества) и т.п. А если хозяина не удается согнать с вершины, то проверяются все остальные. И если хоть кто-то из них уступит – значит, уступил хозяин. При этом у всех разные циклы: вот, скажем, коты проверяют своих хозяев почти постоянно, как собственно и друг друга. Если кот хоть на миг остановится, перестанет настыряться и требовать пересмотра своего статуса – он либо кастрат, либо калека/больной/умирающий. Более стайные – скажем, собаки – дольше держат в памяти очередной образ правильной иерархии.
Люди в этом смысле ближе к собакам. Не зря большая часть народных волнений начиналась вокруг религиозных праздников, когда у публики волей-неволей образовывалось свободное время.
В соответствии с этим законом давление должно всемерно изощряться, искать новые формы, и желательно раньше, чем их найдет давление реципрокное. И самое главное – в обоих случаях – добиться от респондента непонимания того факта, что он «под давлением». Собственно, именно это и называется суггестией: давление, не дающее возможности осознания, что оно есть, не дающее возможности для рефлексии.
Ведь схема с 20 зернами – лишь примитивная модель, которая с каждым новым витком все более усложняется. Вот, скажем, институт страхования. Ни у кого из обитателей развитых стран не вызывает неприятия (непонимания, отторжения и т.п.) тот факт, что эта услуга сопровождает обывателя почти повсюду: медицина, личный автомобиль, поездки, жилье и т.п. Нет, есть, конечно, недовольство по поводу цены и качества отдельных видов услуг, но в целом – страхование считается нормой жизни. А ведь это тройной оброк: во-первых, тебя заставляют платить страховщикам, во-вторых, заставляют обращаться к каким-то конкретным поставщикам услуг и платить им, в-третьих, заставляют признавать власть этой нормы над твоей жизнью и платить ей поддержкой и защитой. И повторим, самое важное: ты даже не чувствуешь, что все это – давление.
Европейская нестабильность как будто сильнее всего давит именно на Европу и ее обитателей. Загоняя их в логический (он же – этический, он же – идеологический, структурный, законодательный и т.п.) тупик с помощью разрушения идеи евроидентичности ее же следствиями.
Но это еще не самый ценный мех от того кролика, и не самый вкусный жир от того гуся.
Лучше всего и полезнее всего европейская нестабильность давит на весь мир. Убеждая его в том, что ситуация – нынешняя ситуация – оправдывает сильные жесты. И с каждым следующим шагом все более и более сильные. Не факт, что сработает, но это движение в правильном направлении: пять лет «арабской весны» не убедили, теперь выдвинут новый вид аргумента: мигранты и медленная гибель евроценностей. Русские бомбардировки поверх американских похожи на творческий тупик и рецидив, но на самом деле и это новый хороший ход: зомбированное чучелко империи зла вновь наносит удар, и в самый болезненный медиа-фокус.
Самое забавное, что давление не предполагает никаких конкретных решений. Оно просто вынуждает вырабатывать такую модель действий, при которой это давление воспринималось бы как норма.
Зачем же это нужно? Неужели хотя бы у части игроков не возникает желания решить все просто?
Ведь, казалось бы, есть множество прекрасных сценариев, которые позволят избавиться от неимоверного груза инфраструктуры, обслуживающей господствующую суггестию. Позволят попутно снизить чудовищную нагрузку пирамиды деривативов на пирамиду долгов. Просто взять и сжечь – и инфраструктуру, и пирамиды.
Пусть все эти сценарии имеют в своем основании войну. Или геноцид, скажем, бактериологический. Зато все они, в сущности, вполне правильные и разумные. И потому что инфраструктура давит, и потому что 6-ой технологический уклад – в соответствии с множеством сценариев, лежащих в соседних папках – не будет нуждаться в таком количестве рабсилы, которое в состоянии поставить нынешний мир.
Поднимите всем веки!
Но разумных и простых решений не будет. Все эти прекрасные, продуманные сценарии, начиная от ограниченной ядерной войны и заканчивая какой-нибудь этно-пандемией, к счастью, неисполнимы. Не потому что трудно, и не потому что 6-го технологического уклада не будет, и не потому, что трудно воевать, скажем, Россию, или травить Китай, а потому что сценарии не исполняются никогда. Потому что они не для этого нужны.
Вообще-то, модель превращения конкретного средства в инфраструктуру института законов мироустройства категорически не допускает целеполагания. То есть, на каждом витке развития участники могут думать, что целеполагание таки есть, но проходит пара колов времени и постепенно становится понятно, что оно было совсем не тем, что оно было ошибочным, что его не было и нет.
Но это не отменяет необходимость сценариев.
Самое ценное в современном мире – это не управление мировым печатным станком и не возможность утверждать демократию там, где хочется. Нет. Самое ценное – это возможность рейтингования, возможность оценки. Монопольное право на интерпретацию происходящего, на интерпретацию понятий и явлений.
Сценарии же просто рисуют возможность войны, возможность кризиса, краха, реже – расцвета. И никто из сценаристов, актеров, режиссеров и даже продюсеров не может разглядеть, что сценарии нужны лишь для создания многочисленных иллюзий возможных направлений развития. А сливки снимет гильдия кинокритиков и ее рекламное агентство. А глобального кризиса и большой войны не будет.
Ведь война – нелинейная штука. И редко бывает полезна напрямую, особенно – ее предполагаемым выгодоприобретателям. Да, ценность войны связана с принципами вмонтированности ее основных субъектов в отношения с другими геополитическими субъектами. Но, скажем так, несколько криво и слегка косвенно.
Пример: главные жертвы Тридцатилетней войны Тюрингия и Гессен были именно самым центром Германской империи, который в результате перестал существовать и тем определил не только модель развития Германии, но и модель ее отношений с остальной Европой. Попросту говоря, Тридцатилетняя война заморозила создание германского государства на 200 лет и сформировала у немцев активный «комплекс Рейха» (с сопутствующими новыми войнами) еще примерно на сотню лет. А то, что она позволила «подняться» Франции, закончила эпоху религиозных войн и утвердила относительное равноправие религий – локальные, не самые существенные и давно забытые последствия.
Другой пример: реальным итогом первой мировой стало превращение САСШ в полноправное мировое государство, итогом второй – превращение США в мирового лидера. И при чем тут, спрашивается, франко-германские и англо-германские противоречия? Ну, может при том, что Англия проиграла империю, а Германия ее не выиграла?... Может. Но уже не важно. Гораздо важнее, что Англия так изобретательно и энергично разваливала свою империю, что ее осколки вспыхивают и горят уже скоро сотню лет. А квази-реставрация российской империи накануне второй мировой создала столь мощный ресурс потенциальной нестабильности и на такой гигантской территории, что носить, как говорится, не переносить.
Не в этом дело. Когда война все сжигает и списывает – никто не в состоянии считать на годы вперед: слишком много реальности происходит. А кто считает – обязательно ошибается. Поэтому ни один вменяемый менеджер подвешенной нестабильности не хочет большой войны. Она сама придет, и только тогда, когда все прибыли будут распределены и останется лишь сократить список инвесторов.
Вот тогда и можно будет спешно рассмотреть: кто создавал данную напряженность, кто играл управляемым конфликтом. Разглядеть и забыть. Потому что это знание уже не поможет уберечься от новой формы гипноза давления реальности, которая заставляет отвергнуть всякую возможность рефлексии и поверить, что все это – на самом деле.
P.S. Послесловие к вступлению
Русские плохо поддаются давлению. То есть, они ему поддаются, но никогда не целиком. Поэтому русские нация рабов, а их бунт страшен и беспощаден. Русские – все природные бунтовщики. Они никогда не подчиняются господствующей суггестивной модели целиком. Они врут и постоянно ускользают. Они, твари, только делают вид. Именно поэтому их приходится сперва убить, потом еще повалить, а потому уже убивать окончательно. Если найдешь, конечно. Именно поэтому они почти до конца XIX века четвертью нации скрывались от собственного государства – бегали и не попадались на глаза чиновникам, военкоматам и переписчикам населения. (Так, например, все «ревизские сказки» времен Николая I уверенно демонстрируют нулевой прирост населения.)
Русские – подлые и нечестные существа, предатели и моральные уроды. Даже когда их поимеют до самых печенок, из лесу выйдет какое-то очередное сонное чудовище и вдруг выяснится, что поимели не всех, а только младшенького, а все остальные трусливо зарылись в дальнем болоте. А когда их принялись спасать и болото высушили – испугались уже до беспамятства, словно спятили, и выползли откручивать имельцам головы.
Какой-то вековечный и бесполезный обман. Ведь никакой пользы себе не обретают. И никому не дают. Покорно, трусливо и тупо на все соглашаются и врут. И уклоняются от давления. И звереют, когда уклоняться уже некуда.
Может, ну их к лешему?
Все равно они уже там?
