Глэм-капитализм

– Мысль о том, что «информационное общество» – это устаревший концепт, я приветствую, поскольку сам пишу и говорю об этом уже более десяти лет. Но идея постинформационного общества дезориентирует, подталкивая к мысли, что информационное общество было. «Информационное общество» – это идеологема, а не теория, и нигде структуры, приписываемые этому типу общества, не реализовались. Мы живём в условиях общества, в котором важны информационно-коммуникационные технологии, но используются они совсем не так, как ожидали Дэниел Белл, Ёнедзи Масуда, Мануэль Кастельс и другие апологеты информационализма. Как именно используются, я описал в своих теориях виртуализации общества и глэм-капитализма. Термины «неинформационное общество», «дезинформационное общество» более адекватны, но и менее содержательны, чем концепт вворачиваемый в дискуссию Валерием Савчуком. Его усилия я приветствую как героическую, но обреченную борьбу с имитаторами социальной философии, вращающими свои дискурсы вокруг фантома информационного общества.

– Практически все идеи Жана Бодрийяра неаргументированны. Аргументацию у него замещает игра ассоциаций, поскольку такова манера постмодернистского теоретизирования. Но это вовсе не означает, что идеи слабы. Идеи Бодрийяра сильны, однако среди них есть сильные промахи. Например, он промахнулся, введя концепты «система» и «масса», которые в его работах о симуляции похожи соответственно на злонамеренный субъект властных отношений и на единый пассивный объект воздействия. «Система» и «масса» бьют в ту же мишень, которую бомбардировал Герберт Маркузе, и Бодрийяр здесь оказывается недопостмодернистом, вязнущим в апориях модерна.

– Я дал такую характеристику в учебном пособии «Социология: теория и история», вышедшем в 2006 году, поэтому позволю себе лишь небольшую выдержку из него.

Во-первых, есть «явная» социология – сегмент, образуемый институционализированными, то есть проводимыми в рамках социологических организаций, и концептуально интегрированными в международные дискуссии исследованиями. «Явная» социология представлена старым истеблишментом российского научного сообщества (Геннадий Осипов, Татьяна Заславская, Владимир Ядов, Андрей Здравомыслов и др.), всё ещё претендующим на то, чтобы задавать тон в российской социологии, заявлять генеральную линию её развития, а также новой научной элитой, реально формирующей в процессе интеллектуальной конкуренции (а не формально декларирующей с властной позиции) проблемные области и исследовательские подходы.

Во-вторых, есть «латентная» социология – сегмент, образуемый социологически слабо институционализированными, то есть проводимыми в рамках не социологических организаций и проектов, но концептуально тяготеющими к стандартам мировой социологии исследованиями. «Латентная» социология представлена профессиональными исследователями электорального и потребительского поведения, а также преподавателями социологии на несоциологических факультетах.

В-третьих, есть квази-социология – сегмент, образуемый институционализированными в рамках социологии, но концептуально маргинальными, альтернативными по отношению к мировой социологии работами. Квази-социология представлена альтернативным академическим истеблишментом – традиционными лидерами ортодоксальных марксистов сталинистского толка («материалистическая социология») и альтернативной элитой – лидерами школ «неклассической» социологии (например, «виталистская социология» в Алтайском государственном университете, «универсумная социология» в Красноярском государственном университете).

В-четвертых, есть контр-социология – сегмент, образуемый слабо или вовсе не институционализированными и концептуально маргинальными разработками в сфере социальных исследований. Контр-социология представлена не связанными институциональными нормами социологии энтузиастами тотальной реконструкции социальной науки и/или создания универсальной системы знания, попутно раскрывающей законы развития общества («системосоциогенетика», «тетрасоциология» и пр.).

Концептуальная и институциональная неоднородность социологии в России – это результат её предшествующего развития, происходившего большую часть времени под идеологическим прессом и за «железным занавесом». Но одновременно эта неоднородность может быть представлена как основание и ресурс её своеобразного развития в контексте исчерпания модернистского проекта «социология» и замещения его постмодернистским проектом мультипарадигмальной и мультидисциплинарной социальной науки.

– Глэм-капитализм – это сверхновая версия капитализма, возникающая тогда, когда гламур становится не просто вычурным стилем или эстетической формой, а сущностной логикой всякой деятельности. В результате виртуализации производство симулякров становится общей рутиной. Теперь на перенасыщенных имиджами рынках в конкуренции преуспевают те, кто создаёт вызывающе яркие комбинации из пяти первоэлементов гламура – роскоши, экзотики, эротики, розового и блондинистого. Эту «большую пятёрку» легко обнаружить в продуктах самых разных индустрий, в политических кампаниях и даже в научных исследованиях. Гламур обнаруживает себя повсюду и распознаётся одинаково и в вещах, и в людях, и в их лицах и одеждах, и в их душах и мыслях. Поэтому в бизнес-стратегии, политической акции или научной теории гламур имеет аналогичные гламурному макияжу или гламурной вечеринки характерные признаки:

1) яркая лёгкость – броскость-бросовость,

2) бескомпромиссный оптимизм – радикальная позитивность,

3) утончённая стервозность – не классовая, а эстетическая ненависть к традиционной социальности.

Броская «упаковка» при максимально простом содержании позволяет быть и заметнее, и доступнее для целевой аудитории – потребителей, избирателей, читателей. Радикальная «позитивность», сконцентрированность не на «вечных» проблемах, а на «актуальных» решениях позволяет без лишних эмоциональных затрат поддерживать контакт и создать «человекоподобные» отношения со «своими»: клиентами, сторонниками, последователями. А полное отсутствие благодушия и эстетическое подавление того, что (или кто) не является гламурным, позволяет устанавливать и поддерживать барьеры, защищающие от вторжения «чужих»: конкурентов, противников, скептиков.

– Я скептически отношусь к результативности футурологии, а её перспективы как глэм-науки мне видятся вполне радужными. Сэр Уинстон Черчилль сказал, что искусство политика заключается в том, чтобы уметь давать прогнозы, а затем уметь объяснить, почему эти прогнозы не оправдались. Черчилль относился к ремеслу политика куда требовательнее, чем современные аналитики и их аудитории. Они ценят прогнозы сами по себе и требуют постфактум не объяснений, а новых прогнозов. Теперь искусство заключается в том, чтобы делать как можно больше прогнозов. Я связываю это с тем, что мир, на протяжении нескольких десятилетий пребывавший в предвкушаемой эпохе, в состоянии «после современности», сменился миром интенсивного настоящего. Сейчас череда моментов, теснящих один другой, не оставляет эпохам ни малейшего шанса определять нашу жизнь. Новое яркое явление, едва открыв перед нами некие перспективы на будущее, одновременно сменяется другим явлением с другими перспективами, и будущее оказывается в прошлом, а мы всё время остаёмся в вибрирующем настоящем. Так, постиндустриальное общество и постмодернистская культура больше не актуальны. Они оказались тем, что мы недопережили, в то время как явлением, определяющим настоящее, стал никак не претендующий на эпохальность и судьбоносность гламур.

Сначала свобода конкуренции, которая была подрывной, антиобщественной идеей в эпоху протекционизма, регламентации и корпоративных привилегий, была утверждена как принцип экономики, и главным институтом капитализма стал рынок. Эту институционализацию рынка в XVIII веке создатель классической экономической теории Адам Смит воспел в образе «невидимой руки» конкуренции, созидающей порядок и процветание. Затем централизация и планирование, эти пугающе «социалистические» идеи, трансформировали капитализм в экономику больших корпораций, а организация власти и контроля, исключающая конкуренцию, также стала институтом капитализма. Нерыночную, но капиталистическую, структуру в XX веке создатели так называемой новой институциональной теории Рональд Коуз и Оливер Уильямсон воспели в образе «иерархии», снижающей трансакционные издержки – затраты на заключение и поддержание контрактов. Теперь в капитализм инкорпорируются в виде проектно-ориентированных и сетевых структур те неформальные отношения и открытые самоорганизующиеся сообщества, которые противопоставлялись корпорациям и государству идеологами и активистами новых социальных движений (экологических, правозащитных и т. д.) во второй половине XX века. Таким образом, институционализируется сеть, трактуемая в новой экономической теории как организационная структура, промежуточная между рынком и иерархией. Альтер-капитализм XXI века возникает в структурах, выглядящих подрывными и антисоциальными, как, например, «пиратство» в бизнесе и экстремистские движения в политике. Но такие структуры лучше других отвечают на вызовы настоящего времени как интенсивного настоящего, поэтому они являются ресурсом развития капитализма. Капитализм – это надолго, однако бытийного статуса я бы не стал ему приписывать.

– Подобный вопрос мне был задан лет десять назад, и сознаюсь, я не блеснул. Проглядел начало развития Web 2.0. Мой нынешний прогноз можно читать как многосмысленный дельфийский оракул: самодельные ресурсы второго поколения превратятся из свободного кибер-пространства в часть корпоративной и государственной машинерий, а мобильный Интернет станет сферой развития броских-бросовых ресурсов как инфраструктуры антисоциальных и альтер-социальных сетей.

– Прототипом «Матрицы» является книга Жана Бодрийяра «Симулякры и симуляция», которая даже появляется в кадре в самом начале фильма и которую режиссёры братья Вачовски совершенно не поняли. Глобализация – один из собранных воедино аналитиками пучков тенденций общественных изменений (наряду с постмодернизацией и виртуализацией), характерных для капитализма второй половины XX века. Поглощение любых противоречий и превращение их в потенциал развития и укрепления «системы» тогда же открыл Маркузе, у которого эту логику развития общества я подсмотрел. Глобализация, вопреки популярным представлениям, не ведёт к формированию единого всемирного общества, к триумфу свободного рынка, ослаблению суверенитета национальных государств, засилью западной массовой культуры и т. п., а способствует исчезновению того общества, экономики, политики и культуры, в которых эти категории имели смысл. Вместо чётко определяющих жизнь людей структур – границ и категорий – возникает открытость как неопределённость потоков и смешений. Вместо распространения социальных структур происходит их замена потоками, в которых социальный капитал становится «волатильным». Те, кто успешно включились в эту потоковую жизнь и приняли правила игры, вовсе не являются жертвами манипуляции. Они – пользователи этой системы. Те, кто оказался отключённым от глобальных сетей и потоков, стремятся либо войти в систему по правилам, либо взломать её и перенастроить на свой лад. Манипуляции здесь не больше и не меньше, чем в обществе тридцатилетней давности, описанном Бодрийяром в «Симулякрах и симуляции», или в обществе полувековой давности, описанном Маркузе в «Одномерном человеке».

– Главными мифами я считаю «информационное общество» – современный пересказ теории идеального полиса Платона, «средний класс» – деревянное железо нынешней социологии, которое можно логически предположить, но нельзя обнаружить в жизни, «гражданское общество» – предание о героях (самоорганизующихся мелких буржуа), перенесённое в эпоху мегакорпораций, всепроникающего государства и антисоциальной общественности, которая создаётся нынешними буржуа, живущими в режиме гламура.

– Это типичный броненосец «Потёмкин». Волнения были вызваны гнилым мясом, то есть в современной версии ценами в студенческом буфете. Уже потом, чтобы выглядеть солиднее в глазах восторженно-романтической просвещённой публики, «потёмкинцы» подняли красный флаг, а активисты на соцфаке МГУ подняли знамя борьбы за качество социологического образования. Поскольку этот общественно одобряемый повод не был действительно выстраданным самими повстанцами, постольку так называемые волнения быстро сошли на нет. Революция не состоялась потому, что прагматическая установка на получение диплома и на конвертацию его в карьерный старт, в области далёкой от малооплачиваемой социологии, характерна не только для лояльного к режиму Добренькова большинства студентов, но и для активистов протестного движения.

– Публичный философ стремится донести свои концепции и амбиции до аудиторий, более широких, чем профессиональное сообщество, и сделать свою философию медийным событием, сопоставимым с политическими новостями и светской хроникой. В условиях кризиса внимания к социальным и гуманитарным дисциплинам появление философии или социологии под знаком «public» становится логичной, но безнадёжной стратегией. Рациональным решением является перевод этих дисциплин в режим глэм-науки, как её делают эксперты глянцевых журналов или гуру менеджмента. Публичность могут обеспечить по-настоящему философские решения значимых для публики, а не только для профессионального сообщества, тем. Мне в голову пришли две темы: «Россия и бытие» и «Хиддинк и пустота». Этот список можно легко продолжить.

Философские амбиции наших государственных мужей не создают «public philosophy» потому, что такие доктора философских наук, как Владимир Жириновский и Геннадий Зюганов, и такие кандидаты философских наук, как Борис Грызлов и Олег Морозов, не могут предложить ничего интересного. Интеллектуально-ориентированный сегмент внефилософской публики мало чувствителен к их «рассуждизмам» в стиле замшелой советской метафизики с её «всеобщими законами».

– Думаю, что идея подобных сиквелов была окончательно дискредитирована «Критикой диалектического разума» Жан-Поля Сартра и «Критикой цинического разума» Питера Слотердайка. Примеривать на себя сюртук Иммануила Канта и грешно, и смешно. Разум времён виртуализации легко создаёт и тут же стирает из памяти априорные категории и даже формы чувственности. В этом смысле виртуализация творит опыт, который невозможно пережить в реальности. Виртуализация делает Канта понятнее, а Барт начинает выглядеть параноиком.

– В 1960-х годах Игорь Кон, Юрий Давыдов и многие другие транслировали идеи западных философов и социологов советским интеллектуалам. Такая трансляция стала в условиях идеологических запретов способом приобщения советского научного сообщества к мировой социологической традиции, а для тех немногочисленных исследователей, в основном в Москве и Ленинграде, кто имел, в силу знания иностранных языков и с разрешения властей, доступ к западной социологической литературе, ещё и способом сделать научную карьеру, пересказывая и комментируя западные работы. Я благодарен подобным авторам за их важную миссию просветителей, но не принимаю их претензий на выработку идей. В эпоху Интернета эта стратегия себя изжила: так можно получать зачёты за студенческий реферат, но невозможно развивать профессиональную социологию.

– Объективная истина всегда очень далека от здравого смысла. Мне симпатична концепция объективности, предложенная Эдмундом Гуссерлем: истина одна, независимо от того, созерцают ли её люди, боги, ангелы или чудовища. Истина одна, а восприятие её разное, поскольку разнородна аудитория. Когда господство теологии в качестве универсального знания было разрушено философами-просветителями, боги оказались в положении маргиналов, о чьем восприятии можно не заботиться. Фридрих Ницше выразил это в ёмкой формуле: «Бог умер». Бог умер не вообще, он «умер» как тот, чьё видение истины весомо. Бог умер для умствующих буржуа – творцов и (по)читателей социальных и гуманитарных наук. Люди как созерцатели истины оказались в положении маргиналов, когда философы-постмодернисты обрушились на саму идею объективной истины. Один из лидеров этого движения Мишель Фуко в 1966 году перефразировал ницшеанскую формулу, провозгласив «исчезновение человека». Обращение социальных и гуманитарных наук в поисках истины к людям стало бессмысленным, когда умствующие буржуа разочаровались в прежнем предмете своего интереса. Глэм-наука заняла господствующее положение, когда настала пора озаботиться восприятием истины ангелами и чудовищами. Ультрасовременные ангелы и чудовища – это те вдохновляющие и шокирующие образы, в которые вживаются современные буржуа. Ангелы и чудовища живут в виртуальных пространствах, возникающих по обе стороны экрана телевизора, монитора компьютера или наушников плейера. Сегодня объективность виртуальна, и это не пугающая угроза, а факт нашего существования.

– Не знаком, но мне известна сама стратегия создания такого рода глэм-философии на примере сборника «Симпсоны как философия» по следам культового мультсериала. Я уже сказал, что идея фильма «Матрица» была навеяна концепцией симулякров Бодрийяра, и следование фильму означает шлифовку страшилки для интеллектуалов, а не философствование. Для меня бинарная оппозиция «реальность/виртуальность» – это аналитический прием, позволяющий описывать и объяснять тенденции изменений. Реальность – это метафора, раскрывающая суть общества прошлого и позапрошлого веков, а виртуальность – подходящая метафора для нынешнего общества. Но чем глубже мы вползаем в XXI век, тем слабее дифференцирующая способность пары «реальность/виртуальность». Виртуальность как поток образов, создаваемых брэндменеджерами, имиджмейкерами, тележурналистами, блогерами и т. п., формирует теперь волатильные, конструируемые и манипулируемые, структуры. Теперь виртуальность функционально занимает место, освобождённое исчезнувшей реальностью. Именно виртуальность становится консервативной и надёжной основой деятельности, превращаясь в понятную обыденность. Реальность – удел маргиналов, чурающихся симулякров и готовых терпеть боль или, как минимум, дискомфорт, доставляемый вещами и действиями. Не между реальностью и виртуальностью, а за ними, находится их третье – текучая аутентичность. Бодрийяр определял общество как тотальную симуляцию: мы теряем связь с реальностью, потому что нашу жизнь наполняют создаваемые корпорациями и масс-медиа, политиками и учёными симулякры – копии без оригинала. Когда автономные от реальности имиджи стали обыденностью, разразился бунт аутентичности. Как всякий бунт, этот бунт бессмысленный, беспощадный и безнадёжный, поскольку не ведёт назад к реальности. Но он – необходимая фаза развития ультрасовременного капитализма. Сложившийся порядок производства и циркуляции образов может изменить и уже меняет текучая аутентичность: в интенсивном настоящем создаётся поток оригиналов без копий. Имидж, который сам по себе является имитацией, невозможно защитить от копирования, от «пиратов» и фанатов. Делать ставку не на копирование, а на безостановочное, опережающее любое копирование создание серии оригиналов – стратегия рискованная и требующая напряжённого и агрессивного ведения дел. Поддерживать поток оригиналов, а не симулирующих инновационность модификаций, трудно и больно, так что по ощущениям данный поток близок к старой доброй реальности. Но зато, поддерживая эту текучую аутентичность, победитель получает всё и в бизнесе, и в политике, и в науке.

– Он внёс большой вклад в создание ВЦИОМа, а вследствие – того симулякра, который принято называть «общественное мнение». Для институционализации социологии в нашей стране это было очень важно, но для её концептуального развития работы Левады большого значения не имеют.

– Вадим Владимирович фонтанирует идеями, и мне всегда интересно его читать и слушать. Многое в «RUтопии» созвучно моим собственным наблюдениям за российским обществом, однако стремление найти точку опоры для интеллектуальных и политических проектов в мифе о вольном русском севере мне представляется малоперспективным. Но повторюсь: мысль Штепы остроумна и стимулирует размышления.

– Альтер-социальные движения – хакеры, «пираты», фундаменталисты, скинхеды, антифа и т. д. – возвращают в экономику и политику «грубую» функциональность вещей и действий, подрывая основанный на производстве и циркуляции образов режим глэм-капитализма и глэм-демократии. Нынешние партизаны бизнеса и политики создают движения катастрофичные (хаотичные, конфликтогенные, брутальные, а не упорядоченные, ненасильственные, благообразные) и одноразовые (событийные, а не рутинные). Возвращая функциональность в экономику и политику, сверхновые движения не возвращают социальность как интегрированность и солидарность. В этом смысле сверхновые движения можно вписать в аналитическую схему «варварство/цивилизованность».

Появление альтер-социальности в виде сверхновых движений дезавуирует фундаментальный для социальных наук и всей западной цивилизации дискурс «толерантности». Рассуждения о терпимости, интеграции «инаковости», принятии «другого» как принципах построения современного общества становятся беспредметными. Толерантность – ценностная ориентация традиционных буржуа, принадлежавших к прежнему средоточию общественной жизни – среднему слою. Толерантность как атрибут старой доброй социальности одинаково чужда и новому средоточию общественной жизни гламуру, и сверхновой альтер-социальности. Гламур и сверхновые одинаково агрессивны, нетерпимы и жестоки. В создаваемых ими сетевых структурах царит племенной дух. При этом противостоящие и даже противоборствующие гламур и сверхновые образуют взаимосвязанные и взаимозависимые структуры, поэтому термин «неоварварство» применим как истеблишменту, так и к протесту.

– Реальность нанотехнологий представлена по существу только углеродными трубками, но в виртуальной реальности на публичных аренах продвижения проектов образ нанотехнологий разбух настолько, что потеснил прежних лидеров виртуализации науки – ИКТ и ДНК. Глэм-наука возникает на перенасыщенном рынке интеллектуальной продукции, когда подгоняемому конкуренцией исследователю нужно не просто заинтересовывать и убеждать, а очаровывать и пленять аудиторию. Наука начинает выполнять функции производителя интеллектуальных аксессуаров и разработчика интеллектуальных диет для аудитории, чуткой к веяниям времени, в котором научно-техническая и рекламная революция сплелись в один модный тренд виртуализации. Здесь образ нанотехнологий отделяется от реальности исследований и начинает существовать автономно и развиваться в те очаровательные имиджи «нано», которые можно наблюдать в рекламе сигарет, автомобилей, мобильных телефонов, косметики и т. п.

– Гиперреальность – это описанный Бодрийром эффект замещения реальности симуляциями, когда симулякры становятся для людей насыщенной средой существования, становясь более весомыми и более значимыми, чем собственно реальность. Термин «гипервиртуальность» мне представляется вполне уместным средством описания того, что происходит сейчас, когда виртуализация захватила всё и вся, став заменителем старой доброй реальности в функциональном и структурном отношении. Ещё мне на память приходит термин, который на моих лекциях в Омском государственном университете изобрели студенты-социологи: «виртуализация в квадрате».

– Я уже ввернул термин «глэм-философия», поэтому мой ответ очевидно утвердительный. Раскрытие сущности или обнажение экзистенции в хитах и звёздах поп-культуры, вроде «Матрицы», плэйера iPod или Памелы Андерсон, сосредоточение рефлексии на «большой пятёрке» гламура становится стратегией философствования всё чаще. Изложение философских доктрин в виде близких и понятных глэмерам хит-парадов и номинаций тоже постепенно становится нормой. В книжных магазинах можно встретить комикс «Постмодернизм», брошюру «Бодрийяр за 90 минут», а в одном солидном журнале я однажды видел рекламу учебного курса о Ницше, где ключевой была тема «Top Ten of Nietzsche» («Горячая десятка от Ницше»). Как гласит старая социологическая шутка: «Тенденция, однако…»