"Отчасти сам язык виноват в том, — начну я с цитаты из эссе обычно критикуемого мной Михаила Эпштейна "Хроноцид", — что будущее предстает наезжающим на нас, подминающим под свои колеса. Мы говорим: "будущее наступает", как если бы речь шла о пехоте. Кстати, в английском языке эта ассоциация не задействована, там будущее "приходит", "прибывает", как поезд на транзитную станцию, откуда отправляется дальше, из настоящего в прошлое. В русском языке "будущее" ведет себя агрессивно". В последнее время, если исходить из главной точки содержания многих фантастических произведений о разнообразных формах перетекания прошлого в будущее и наоборот, эта агрессивность проявляется в переворотной форме.
Можно ли изучать фантастику, самому не впадая при этом в фантазирование? Футурология как фантазиеведение явно обречена на парадокс, зрительно наиболее точно передающийся древним гностическим (подробнее об этом ниже) символом змеи, кусающей себя за хвост.
Институт национальной стратегии и литературно-философская группа "Бастион", проведя совместный научно-практический семинар на тему "Образ будущего России в культуре и политике", продемонстрировали опыт двойного улавливания этой премудрой и не лишенной своего изящества змеи. Кажется, это стало едва ли не самым масштабным футурологическим собранием после знаменитого своей итоговой мистификацией Международного конкурса эссеистики в Веймаре в 1999 году "Освободить прошлое от будущего? Освободить будущее от прошлого?", первый приз в котором досталось одной российской студентке, талантливо переписавшей, как установил Кирилл Кобрин, "Словарь ветров" (а сотни не замеченных жюри сочинений известных ученых и писателей долго потом интеллектуально подпитывали различные толстые и тонкие журналы, давая даже повод для начала изданий некоторых из них). Это был первый эксперимент по внедрению глобального футурумстроя, своего рода темпоральная Веймарская Коммуна. Но его реальное учреждение всерьез и надолго, конечно же, возможно только в России.
Ведь именно в России, по словам Константина Крылова, выступившего с докладом "Фантастика как механизм конструирования будущего", фантастическая литература может стать инструментом консолидации и создания русской нации (ибо превращение русских в нацию остается еще только задачей).
Дмитрий Володихин в докладе "Будущее России в современной отечественной фантастике" представил, по всей вероятности, отнюдь не выдуманную карту нынешнего российского литературно-фантастического состояния как определенный этап фантастической истории. После десятилетий большого советского научно-фантастического бума первая половина и середина 1990-х годов были отмечены печатью всеобщего российского разочарования в прогностических потенциях как науки, так и литературы. Долгое время нечему было заменить "советский" вариант будущего. Плодотворной оказалась прививка споров между сторонниками и противниками глобализации, что способствовало оживлению жанра антиутопии. На этой волне возникло и особое направление последнего — либерпанк. Самая мощная прогностическая струя усмотрена Володихиным в романе Кирилла Бенедиктова "Война за "Асгард"". Картины ближайшего и отделенного будущего стали возрастающим в цене товаром. Володихин представил собравшимся произведения группы "Бастион" закладывающие основы православной фантастики.
Егор Холмогоров в докладе "Реставрация будущего в русской фантастике и фэнтези. Аксиомы футурологии России" обратил на интересную особенность научно-фантастического творчества: о каком бы далеком будущем ни писал писатель-фантаст, он всегда пишет как бы в прошедшем времени. О "завтра" он пишет из некого "послезавтра". Что касается своего личного участия в футурумстрое, то Холмогоров связывает его с утверждением нового строя — "смыслократии". Суть "смыслократии" заключается в способности элит производить новые смыслы, которые реально реформировали бы общество. Это будет общество прямого действия.
""Образ будущего" как компонент социологического форматирования был вполне эффективен в начале ХХ века, — сказал Эдуард Геворкян в докладе "Уроки проигранных войн ничему не учат: Информационно-пропагандистская "борьба за будущее": субъекты и технологии". — А его репликация образца 1960-х годов не имела системного характера, отсюда и кратковременность воздействия на массовое сознание".
Современная ситуация внушает Геворкяну осторожный оптимизм. В то же время у него сохраняются опасения, что "опыт проигранных войн возвращает нас на старые площадки со старой техникой". Так, битва за тиражи — это как атака кавалерийского корпуса на танковую бригаду (вместо "рельсовой войны"). Впрочем, тема тиражей, при всей ее декларируемой второстепенности, вызвала в зале оживление и едва не вылилась в особую дискуссию.
Приятно было убедиться, что наш ведущий "остовитянин" Вадим Цымбурский является основательным Робинзоном Крузо "острова России" не только в его геополитической, но и научно-фантастической ипостаси. Его доклад "Сказки о силе — сказания о суде. Настоящее и будущее России в романах С.Алексеева, А.Афанасьева, Ю.Козлова" — не просто карта, а настоящая периодическая система фантастических элементов России, основанная, как на трех китах, на трех фантазмомифах текущей литературы.
Основной миф Сергея Алексеева — это наличие в глубинной северо-восточной России благих локусов, в которых таятся истинные хранители российской духовной силы. В реальном мире, власть в котором находится в руках у хищнических временщиков, такие "острова смысла" оказываются воплощениями фундаментально-истинного варианта истории в ее "теневой", "китежской", запасной, резервной форме. В сюжетах писателя (некогда получившего известность как экономист) такие локусы становятся источниками "точечных" вмешательств в историю героев. Стремящихся "выправить" мир.
Миф Анатолия Афанасьева, автора памфлетов в форме криминального романа, исходит из уже осуществившегося попадания России под власть играющих роль "общечеловеков" нелюдей. Они, наоборот, создают на российской почве сеть адских локусов, местных "черных дыр", в которых проводятся эксперименты с испытательными прообразами уготавливаемой россиянам конечной судьбы. Антагонистами окончательного порядка выступают ведущие подпольное существование или мимикрировавшие под "новорашей" силовики и спецслужбисты, а порой и сохранившие открытость наитию духа истины пассионарные бандиты. У них есть свои природные "схроны", подобные островам смысла и силы Алексеева, которые становятся точкой опоры для сокрушения адских локусов.
Амбивалентными "островными" образами — "остров Россия в уму непостижимом совмещении состояния роста и распада" ("Одиночество вещей"), "Россия — льдина в океане кипящей воды" ("Колодец пророков") — привлекло Цымбурского и творчество Юрия Козлова. Я бы, впрочем, исходя из двусмысленной игры аббревиатурой ГБ у героев второго из этих романов: Господь Бог и Госбезопасность, основной миф этого писателя определил бы не иначе как ФГБ ("Фантазм…" — далее по вкусу). Творчество всех трех писателей, по Цымбурскому, вполне органично для духовного послебольшевистского движения в России, определяемого им как "российская народная контрреформация". Концепт, не менее фантастический, чем ставшие его основой произведения!
Борис Межуев в докладе "Православная цивилизация и "новая онтология"" оттолкнулся от сделанного Александром Неклессой определения современной цивилизации как гностической. По мнению докладчика, дело не столько в том, что она опирается на некие антигуманистические, антихристианские моральные установки, сколько в том, что она исходит из альтернативной общепринятой, в основе своей иудео-христианской или же платонической, картины мира. В своих классических образцах научная фантастика является литературным жанром, наименее соотносимым с христианством, то есть это именно тот жанр, в котором современная цивилизация позволяет свидетельствовать о себе с наибольшей откровенностью. Важный объект внимания Межуева — творчество братьев Стругацких (включая и последние произведения С.Витицкого), рассмотрение которого он начинает с переосмысления авторами лево-коммунистической утопии и кончая раскрытием внутреннего конфликтного поля послехристианской цивилизации. В творчестве Стругацких, и особенно в недооцененной еще критикой "Улитке на склоне", Межуев усматривает столкновение живущих еще традиционной моралью героев с реальностью, жестким образом противоречащей этой морали.
Смысл "православной фантастики", по Межуеву, использующему этот "бастионный" концепт как рабочий, заключается в подготовке встречи христианского сознания в целом и православной цивилизации, в частности, — с "новой онтологией", которая, по его мнению, в настоящее время стала вполне актуальной — для интеллектуальных элит западной послехристианской цивилизации. Философская скудость современной России — в то же время ее религиозное преимущество, и связана она с тем, что русские интеллектуалы, часто бессознательно для себя, продолжают по прежнему "жить" и мыслить в христианской, а не гностической онтологии и исходить из христианской системы ценностей. В то время как западная философия живет уже в совершенно иной интеллектуальной системе координат.
"Третий Рим — не проект, а исходное состояние. И оно возникает при отказе от всех проектов, — начал свой доклад "Историософия против футурологии. Промысел и проект" Илья Бражников. По его мнению, у нашего будущего — свои императивы. Западный футуризм основан на мечте, но у нас — узкий путь во времени. И он для мечты не годится.
В оживленной дискуссии по поводу этого доклада Крылов напомнил об окончании в мире истинной истории и начале эры искусственной истории (в перспективе смерти Бога). Бражников сказал о возможности жертвенного возобновления истории — в реальности (убийство царской семьи Романовых) и воображении (с романа о гибели Японии началась японская история).
Последним стал доклад Виктора Милитарева "Русский человек как культурно-исторический тип: реконструкция по материалам социальной фантастики". В ходе его обсуждения и родилась формула нынешнего состояния фантастической литературы: "молодогвардейская идеология", изъясняющаяся на языке братьев Стругацких".
