Мысль о соединении и взаимодействии, тем более противоборстве столицы и глубинки приводит к смятению и ступору. Поистине, столица — высоченная гора, глубинка — бездонная яма, им ли видеть друг друга? Столь строгая вертикаль не власти, но безразличия и анемии порождает разрыв пространства, инверсию привычных культурных ландшафтов.
Что есть столица, как не большая деревня, иначе: огромная и безразмерная глубинка? Когда глубинка расширяется и углубляется беспредельно, с ней происходят необратимые изменения, неожиданные метаморфозы. Темнота, холод, но и душа, ассоциируемые с обездоленной, заброшенной и безграничной глубинкой, обрастают как-то случайно телесами, уютом и светом публичных мест и светских раутов. Россия всегда считала столицу другим, нероссийским пространством, тогда как глубинка на подсознании почиталась как эталон первородного, пусть и непривлекательного отечества.
Как происходит этот знаменательный северо-евразийский разрыв? Понятно и непосвященному, что подобные образно-географические разрывы присутствуют не только у нас. У нас они лишь подвергаются особой «возгонке» — да такой, что столица становится практически не доступными Гималаями довольства, роскоши и почти заграничной спеси. Глубинке остается лишь денно и нощно углубляться, самой себе рыть яму старческого маразма умирающих деревенек и пьяных дебошей реликтовых механизаторов.
Но заглянем поглубже в переулки и тупички столичной жизни. Не так уж она богата и заносчива, а то, что любая столица, или большой город есть «город контрастов», заставляет пружинить застопорившуюся здесь мысль, в поисках перспективных семантических выходов. Поляризация общества, становящаяся в любой столице почти нестерпимой, ведет, как ни странно, к развитию блестящих образов глубинки. По сути, лишь столица являет нам, зачастую на своих окраинах, такую глубинку, что тоска по родным осинам и березкам становится беспредельной и космической одновременно. Амбивалентность разбитого и перекопанного асфальта у входа на безымянную станцию метро, посреди анонимных знаков тошнотворных спальных районов, и подсвеченные в ночи фасады отреставрированных по-новорусски купеческих особняков столичного Сити, — это не позволяет зациклиться на патриотических проклятиях гидре космополитизма.
Если глубинка — площадь, а столица — точка, то описать процесс их взаимодействия можно по-геометрически наивно и просто. Разрастание, разбухание, разжирение столичной точки грозит взрывом её самой и растеканием по бесконечным глубинам отечества. Столичность становится пошлым и повседневно употребляемым каноном любого уездного бомонда. И, наконец, вся страна обретает чаемую столичность как размазанную по необъятной поверхности энергетику точечных ментальных усилий и экспериментов. Тогда глубина этих эксклюзивных пространственных опытов будет исчерпана, сама глубинка исчезнет как несомненный факт столичного калейдоскопа. Затем — пропадет и столица, что говорит нам о геометрическом абсурде воображения страны.
Зададимся целью обеспечить пространственную презумпцию невиновности российских столиц и глубинок. Подумаем о том, что в столице собран интеллектуальный цвет нации, а глубинка дарит нам незабываемые минуты возвращения к истокам — ни больше, ни меньше. Не чувствуя корявости и фальши сказанного, обратимся к образам родины — как она есть. Процветание глубинки — уездной, деревенской, хуторской и усадебной — возможно в точке сведения долинных и водораздельных, храмовых и домашних панорам; короче, гармоничных кругозоров, гарантирующих неразрывность, беспрерывность, сплошность ландшафтной ткани российского самосознания. Сама эта точка, умозрительная и метагеографическая, позиционирует и столицу — как место восхождения, взлета и подъема мысли об уникальности и неповторимости сознающих самих себя косогоров, увалов и оврагов. Темная кривая земной глубинки всегда вывезет к небесной ясности столичных указов.
Растяжимость столичных плоскостей (столица — несомненная плоскость, а не сфера, как думают некоторые) на ландшафты глубинки создает весьма неудобную проблему. Столица — флёр, политическая и культурная кисея страновых пространств, которые открываются далеко не каждому и не всегда. Задача столицы — предотвратить расхожее понимание глубинки как области расхищения, разбора, растаскивания и прихватывания чего-то очень ценного, которое вдруг может и закончиться. Но в то же время столица стремится объять всю глубинку как нечто подлежащее её сказываемым, сказуемым и демонстрируемым символам и стереотипам. Люди, являющиеся время от времени в столицу из глубинки, оказываются внезапно громкими откровениями, призванными подчеркнуть скрываемый до поры до времени пиетет «центра разума» перед «органикой места». Органика чувства пространства как личной обиды и личного имущества — вот что вызывает в столице страх и трепет перед пророчествами глубинных и глубоко таящихся мудрецов.
Не будет лишним высказать напоследок банальную идею относительности образов столицы и глубинки, их перетекания друг в друга. В самом деле, есть региональные и местные столицы. Внутри самих пресловутых столиц глубинки хоть отбавляй, некуда девать, а без нее столицам не жить (да хоть той же Москве). Иркутск и Казань, Кадом и Темников, Астрахань и Урюпинск всегда могут претендовать на столичность даже малой частички своей пространственной экзистенции. Столица каких-нибудь пшеничных караваев или гигантских матрёшек дает нам идеальный образ отлакированной глубинки. И поделом. Ведь место, напишем его с прописной буквы — Место — страхует своё глубинное бытие столичными финтифлюшками, волнуя и морща плачущими мелким дождем перелесками лик российских пространств.
