Период деструкции, которым обернулись неудачные попытки проведения трансформаций на территории СССР, в последние два десятилетия актуализировал значение консерватизма, в самом широком спектре его подчас причудливых современных воплощений: от экономического консерватизма групп, выдающих себя за либералов, до сохранения советского наследия, от архаичного традиционализма, видящего идеалы чуть ли не в допетровской Руси, до "социального консерватизма", к которому апеллирует часть властвующей элиты.
Поскольку консерватизм по определению есть "сохранение", то период начавшегося социального распада вполне естественно в своей антитезе актуализировал тему "консервации", при широком расхождении во взглядах на то, что именно подлежит этой консервации.
Бредовость осуществленных в России вариантов трансформации обернулась запуском механизма исторического и социального регресса в широком диапазоне: от деиндустриализации страны до варваризации духовной и общественной жизни.
Последнее поменяло обычное место консерватизма по отношению к вектору движения общества: если в нормальном, поступательном движении консерватизм выступает противником прогресса, в ситуации попятного цивилизационного движения консерватизм в значительной степени приобрел не свойственную ему роль защитника имеющихся достижений, защитника освоенного пространства цивилизации от разрушающих его энтропийных процессов.
В своем наиболее позитивном виде, противостоящем вполне реакционному и разрушительному "экономическому консерватизму" псевдолибералов и архаическому традиционализму, в своих наиболее интеллектуально проработанных вариантах (которые, кстати, не так уж часто встречаются), он приобрел вид "антиэнтропийного консерватизма", который не ищет, чтобы еще разрушить из достигнутого уровня цивилизации, а пытается сохранить сущность ее гуманистических достижений. При этом он выходит на самые истоки проблемы, а именно, поднимает вопрос о сохранении идентичности. Одним из примеров такого консерватизма стал появившийся недавно Манифест Лиги консервативной журналистики.
Однако и в этом своем виде, вполне оправданно пытаясь выстроить заслон на пути варваризации, он оказывается противоречив и ослаблен противоречиями тех начал, к которым он пытается апеллировать.
В своем позитивном значении антиэнтропийный консерватизм более или менее четко и оправданно называет проявления тех угроз, которые нависли над цивилизацией в результате как противоречивого ее развития в благополучных странах, так и запуска регресса на пространстве СССР.
Веротерпимость, рожденная Веком Просвещения, на самом деле в современной Европе оказалась воплощена не в преодолении ограничений религиозного сознания, а в "неоязычестве", когда на деле утверждаются религиозные формы, стоящие по своей организации ниже монотеистических религий, в частности, ниже уровня мышления христианства.
Атеизм, заключающийся в принятии сложной научно обоснованной картины мира и его гуманистических ценностей с отказом от гипотезы о "высшем существе", оказался подменен "антитеизмом", по сути, означающем культ изничтожения "высшего существа" без принятия ценностей, вызревших в монотеистическую эпоху.
Постулат о самоценности каждой личности был подменен де-факто провозглашением права индивида на пренебрежение к социуму. Право на неприкосновенность личной жизни — легализацией сексуальных извращений. Признание права национальных меньшинств на самобытность — ущемлением достоинства наиболее развитых народов. Интернационализм — полинационализмом, который готов в борьбе против "своего" национализма поддерживать и славить любой другой национализм, если только он провозглашает борьбу с "имперскими притязаниями" существующего государства.
Признание права каждого на неограниченное развитие было подменено де-факто правом на возвышение сильных и презрение к "слабым", т.е. к основной массе. Идея достойной жизни для каждого — культом совершенствования гипертрофированного потребления. Естественный процесс интернационализации всех сторон общественной жизни — экспансионистской версией глобализации, по сути, означающей диктат одной части мира по отношению к другой.
Поэтому, когда антиэнтропийный консерватизм говорит о сохранении христианских основ современной цивилизации, о необходимости сохранения державной мощи российского государства (справедливо отмечая, что ее нельзя рассматривать, как фетиш), о значении идеи "общего спасения" и "общего блага", о значении сохранения выработанных русской цивилизацией духовных ценностей, о роли солидаризма, об ответственности элиты и отдельного человека перед социумом — он, объективно, не противостоит прогрессу, а защищает достигнутые завоевания, противостоит энтропии попятного реакционного движения. Защищаемые им постулаты могли бы быть ниже достигнутого, если бы они противопоставлялись движению вперед, но на сегодня они выше тех уровней, которые обозначены векторами развития энтропии.
Так, например, христианство и атеизм, боровшиеся друг с другом последние столетия, на сегодня объективно оказываются союзниками в удержании мира от падения к дохристианским (и вообще домонотеистическим) формам сознания.
Однако, выстраивая этот рубеж противостояния цивилизационному распаду, антиэнтропийный консерватизм сталкивается с ограничениями по нескольким направлениям.
Первое. Выстраивая рубеж обороны на уровне "допросветительской" эпохи, антиэнтропийный консерватизм не учитывает того, что переход от этого уровня к Веку Просвещения был предопределен уже несколько столетий назад определившимся исчерпанием этого уровня, его неспособностью в рамках своей парадигмы обеспечить движение общества вперед. Век Просвещения стал возможен не потому, что сумел разбить постулаты старого общества, а потому, что эти постулаты перестали объяснять реалии жизни и интеллектуально обеспечивать развитие. Реформация была порождена к жизни загниванием католицизма, роскошью Церкви и торговлей индульгенциями, Эпоха Просвещения — ограничениями, которые религия и традиция выстроили на пути науки и общественной самоорганизации.
Антиэнтропийные консерваторы возлагают свои надежды в остановке регресса на "православные основы жизни русского народа". И повторяют тезис о том, что православие было, является и будет основой русской жизни.
Даже в первой, относительно верной, части этого тезиса сквозит неточность: не православие определило нормы русской общинной жизни, а специфика русской истории, организации жизни и культурных алгоритмов создали те действительно интересные формы православия, которые получили название "русского православия". В силу ряда особенностей формирования русской истории и цивилизации, подробно говорить о которых надо отдельно, русская культура приобрела такие важнейшие черты, как установки на поиск высшей истины, ее абсолютизацию, определенное мессианство.
Кстати, не надо переоценивать и традиции русской общинности: установка на значении личности, на подвиг индивида просто пронизывает русскую традицию. В своем стремлении к постоянному поиску высшей истины и ее последующему ниспровержению русская традиция несет в себе глубинную установку на перманентно воспроизводящийся раскол, который наполняет все содержание русской истории. И именно эта установка на воспроизведение раскола содействовала тем великим рывкам, которые, неоднократно совершала страна в своем развитии.
Верно, что православие сыграло большую, великую роль в русской истории. Но, во-первых, оно не создавало, а выражало и закрепляло сложившиеся формы жизни. Во-вторых, его роль по настоящему существенна примерно до рубежа XVII века. Выход русского государства за географические границы собственно православной территории, поражение института "государя-патриарха" в противостоянии с "царем-государем" во времена Никона и последовавшая отмена патриаршества — это те рубежи, пройдя которые Россия от идеи "Православного Царства" перешла к идее Империи.
Можно спорить, что здесь первично, что вторично: то ли православие исчерпало свои организующие духовные возможности, что породило отмену патриаршества Петром, то ли отмена патриаршества привела к упадку православия (более обоснованным, все же, представляется первое). Тем не менее, факт остается фактом: с конца XVII века, при формальной государственной поддержке православия, реально отношение общества к нему концентрировано выражается пушкинской "Сказкой о попе и работнике его Балде", как и множеством других народных сказок.
А что касается того, что православие и впредь будет духовной основой российского общества, то тут просто желательно посмотреть данные социологии: при поголовной моде на православие (которая ему вреднее, чем атеистические гонения), число относящих себя к верующим в Бога составляет меньше половины населения, число более или менее ответственно относящихся к религии находится на уровне от 1/20 до 1/50 от общего числа граждан. Число же способных сказать, в чем суть православия в отличие от, скажем, католицизма или арианства — исчезающе мало.
Да и не стоит забывать, что хотя сегодня РПЦ и ведет, по ряду второстепенных вопросов, противодействие духовной энтропии, за период с начала "реформ" она практически поддержала все разрушительные инициативы власти и нынешней политической элиты.
Второе ограничение. Антиэнтропийный консерватизм пытается поставить в центр своих подходов идеи солидаризма, общего дела, ответственности элиты и отдельного человека перед социумом. На фоне атомизации общественной жизни и общественного сознания, на фоне абсолютно деградировавшей, эгоистической и безответственной элиты, рассматривающей остальное общество в качестве быдла, это есть попытка выстроить барьер против такой атомизации и безответственности. Лозунгу 90-х "кто не ворует — тот лох" эти консерваторы пытаются противопоставить осознание того, что нельзя жить за счет растаскивания, надо вспомнить о том, что Россия была рождена "собиранием", в частности, собиранием земель.
Однако, как ни странно, и в их числе оказываются так называемые "уменьшительные националисты", которые то провозгласят, что "империя есть смерть России", то заявят о необходимости преобразования созданного Православием, Империей и Большевизмом многонационального социума в некое "национальное государство" по типу то ли Франции (давно не мононациональна), то ли Голландии (надо полагать, с ее нравами), то ли Люксембурга (где там нация?). То есть, речь идет о том, чтобы продолжить и ускорить процесс энтропии, раздать то, что еще не успели украсть, а самим остаться жить "без инородцев".
Но важнее другое. Антиэнтропийные консерваторы справедливо отмечают дефектные качества и самой российской элиты, и существующей дифференциации общества, не случайно они пытаются обратиться к ценностям социал-демократии. Но если положение такого, как они говорят (а оно такого), неужели они надеются образумить элиту, напоминая ей о началах русской соборности и солидаризма?
Положение таково, во-первых, потому, что таковы созданные распадом экономические условия. Во-вторых, потому, что элита именно такова. Переделать качества этой элиты нельзя. Ее можно только... скажем, активно ротировать. Создать отношения "соборности" — это значит, во-первых, изменить экономическую организацию, при которой будет устранена разнородность социально-экономических интересов, во-вторых — политически отмобилизовать общество в противостоянии данной элите. То есть, общество сегодня реально расколото, устранить раскол можно не увещеванием элиты, а такой радикализацией этого раскола, когда являющаяся носителем энтропии его часть будет... скажем, преодолена и снята. И ликвидированы экономические условия ее порождающие.
Наконец, третье ограничение. Антиэнтропийные консерваторы, противостоя процессу исторического регресса, в своих духовных и философско-политических принципах апеллируют к тому, что можно в самой русской традиции назвать "героическим мученическим стоянием". Но процесс энтропии нельзя остановить стоянием. Процесс останавливается противоположно направленным движением, то есть процессом. Исходя из идеи "коллективного спасения", подвижническое стояние не спасет самого подвижника, если не станет коллективным действием социума.
А такое действие должно иметь цели, проект, механизмы. Даже если бы удалось убедить всех "соборно встать" на пути разрушения, энтропию это не остановит: она именно "стоящих" разлагает и уничтожает с особым успехом. Поскольку речь может идти о большем, об "общем деле", то надо сказать, что это за дело. Ведь и псевдолибералы звали к "общему делу" — все вместе строим рынок. И говорить "все вместе строим соборность" не означает ничего.
В лучшем случае это значит всем вместе строить XVII век. Но и там где можно увидеть эту соборность? Если на ее счет и заносить изгнание поляков в 1613 году и созыв Земского Собора, она закончилась избранием на престол самого слабого из возможных кандидатов и отстранила от собственной реализации всех тех, кто сделал ее возможной. Ни Минина, ни Пожарского в вершителях судеб отвоеванной ими России не оказалось.
Не соборность творила историю России, а репрессии и бунты, народные вожди и просвещенные тираны. XVII век стал не Веком Народного Единения, а "Бунташным Веком". И для выхода из исторического тупика этого столетия потребовалась воля Петра, на костях выстроенные Петербург и русский флот, переплавленные на пушки колокола, отброшенные обычаи и превращенное в государственную службу официальное православие.
Все это, конечно, не означает, что антиэнтропийный консерватизм не нужен. Ведь он не только стремится к противостоянию регрессу, но и действительно ему противостоит. И рубеж, который он пытается выстроить так или иначе замедляет антиэнтропийное движение, то есть, объективно служит защите прогресса и цивилизации. И в этом смысле — уже сегодня делает "общее дело".
Вопрос в том, что материал, из которого он складывает свою баррикаду — непрочен. Да и просто остановить энтропийный процесс этой баррикадой нельзя: нужен другой процесс, способный вернуть историю в ее естественное русло и пойти вперед.
Текст был опубликован на сайте Новая политика
